Владимир Колин - Под другими звездами

кладбище.

Наконец, телами начали пользоваться в порядке очередности, что позволяло временно освобождать и тщательно восстанавливать их в Доме тел; но теперь они были уже старыми и сильно изношенными. Дворцы разваливались. В городах, где больше никто не улыбался, все чаще появлялись отвратительные пугала мертвецов — тел, с трудом бредших по улицам, животных без клыков, птиц, неспособных подняться в воздух, рыб, бессильно тащившихся от водоема к водоему.

Хрупкие оболочки не выдерживали, их можно было надевать один-единственный раз — и снова возвращать для кропотливых и тщательных операций по восстановлению в Доме тел. Капюшоны из мягкого золота маскировали облысевшие черепа, пышные одежды скрывали окостеневшие члены и на пораженных гангреной лицах все чаще являлись маски с драгоценными камнями, заменявшими потерянные глаза.

Спасения на Ситабе больше не было. Подходил момент нового большого роения, и надежды арфов устремлялись к Мирталю, единственному еще способному зондировать Вселенную в поисках нового мира с сильными, полными жизни телами. Поэтому они вот уже семь ночей собирались на Плато Воспоминаний, там, где забытые нынче поэты создавали некогда целые миры, и Мирталь уже семь ночей изучал усеянные звездами небесные пространства и восстанавливал в полукруге молчания картины миров, которые отыскивал его невидимый взгляд. Но он обнаруживал лишь миры, давно умершие или такие, на которых жизнь еще не родилась. Вот и сейчас бледные травы усталого мира означали конец новой надежде. Картины следовали одна за другой, показывая странные скелеты, громоздившиеся на склоне огромной долины, некогда бывшей морем, и на ее дне — другие окостеневшие формы, потом снова нагромождения зеленоватого песка, из которых выглядывали обглоданные кости скал (одна из них рухнула и рассыпалась на глазах у арфов), глубокие расщелины, безжизненные пространства и повсюду — бледные побеги, бессильно склоняющиеся под красным солнцем.

Когда Мирталь сорвал с себя золотую маску, открыв превратившееся в мумию лицо того существа, у которого он позаимствовал тело, арфы встрепенулись.

Седьмая ночь подходила к концу в полном молчании, потому что никто из них уже давно не разговаривал.

Окостеневшие или сорванные голосовые связки онемели.

Как перед началом великого роения, приведшего их на Ситаб, когда они общались без слов, они могли обходиться без них и сейчас, но каждый арф мог разделить с другим лишь отчаяние. Молча направились они к Дому тел.

Оставшись один на Плато Воспоминаний, Мирталь следил за жалкой процессией тел, которые, хромая и трясясь, влачились вместе с блестящими одеждами, призванными скрыть следы разложения. Он не знал… сколько кругов сменилось с тех пор, как он прибыл на Ситаб, одержимый жадностью в ночь атаки, ознаменовавшей конец мира условностей, но одряхлевшее тело заставляло его чувствовать себя пресыщенным, полным отвращения к себе и себе подобным. Оцепеневшие ноги отказывались его нести. Он ненавидел свои золотые костыли, золотую маску с глазом из сапфира, серебряную пластину, покрывавшую грудь — и не хотел начинать все сначала. Но вдруг он поймал себя на том, что ненавидит все по-иному, чем это было раньше, когда он разделял чувства, одушевлявшие занимаемое им тело. С удивлением почувствовал он, что его наполняет гнев, принадлежащий не телу, а ему самому. То, что тело больше не в состоянии было испытывать гнев, его не удивляло (смерть лишила его всего, и лишь арф знал, что это существо, составленное из золотых протезов, переживало последнюю великую любовь, расцветшую на развалинах Ситаба), но открытие ненависти его поразило. Ненависть с каким-то особым вкусом, не позволявшая ему волноваться, когда он ее ощущал, и (Мирталь вспомнил недоумение, охватившее его в момент, когда он ее почувствовал) требующая принятия решения. «Но ведь оно уже принято» — подумал он, всем существом погружаясь в наслаждение, которое давала ему эта ненависть, активная ненависть к разукрашенным развалинам предоставленного ему тела, к реальным формам существования арфа Мирталя, ко всем остальным телам и их безответственным захватчикам. Это была трезвая ненависть, что больше всего отличало ее от ненависти тех тел, которые он использовал, это была его ненависть, и лишь он мог ее укротить.

Тогда, стоя на плато, окруженном красными статуями, он вновь устремил свой взгляд на бледный, едва видимый мир, и снова --">