Вилма Кадлечкова - Янтарные глаза

храбрости»,— гласит очередная ӧссенская пословица, то есть получается, храбрым может быть только тот, у кого никакой фантазии нет. Лукас представил себе мгновение, от которого его отделяет один неверный штрих мелом, и у него перехватило дыхание. Он почти чувствовал, как его тело сжимает холодный пояс из металла, натянутый через аиӧ и его ребра. «На спину и вниз, лбом к ногам Аккӱтликса, чтобы голова была ниже тела и кровь стекала к подбородку» — отвратительно! Ощущение было таким острым, что он едва справился с импульсом вытереть доску локтем, быстро, пока еще может, пока его не связали.

Черт возьми. С Ӧссе у него было нечто общее, и оно вовлекало его глубже, чем ему хотелось бы,— примерно так же, как у человека есть нечто общее с рыбьей костью, которая за ужином застряла у него в горле. «Наверное, можно удалить ее хирургическим путем,— пришло ему в голову,— но на алтаре, к сожалению, это делают без анестезии». Он вгляделся в знак, который начал писать, и упорно вспоминал, чего еще не хватает, какой кривой линии или полудуги, но никак не мог вспомнить. Пока вокруг царило возвышенное спокойствие, в нем резко нарастало ощущение присутствия Аккӱтликса, прямо физическое: чувство давления, как будто надувается мешок. Острый звук в ушах. Глаза перестают видеть. Три килограмма ледяного ила в брюшной полости и луч божественного сознания в голове, даже больше — божественной насмешки.

«Я заполучу тебя, Лукас Хильдебрандт, когда захочу. Неужели ты до сих пор в это не веришь?»

Он едва не повернулся, едва не опозорился на полсекунды, чтобы бросить быстрый взгляд за спину и убедиться, что фигура все еще стоит на своем месте, что она не соскочила с постамента и не смотрит ему через плечо. «Этот жуткий, сотрясающий холод, который проникает в каждую кость, когда лежишь на камне!»

И еще одна мысль, даже хуже.

«Что даст тебе эта победа здесь и сейчас, глупец? Уже скоро, Лус. Так или иначе».

И тут он услышал тихий треск ломающегося мела в руке.

Лукас смотрел не веря своим глазам, как мел рассыпался по земле — господи, как он мог это допустить? Только хоровое «а-а-ах!» всех ӧссеан, которые до этого наблюдали задержав дыхание, привело его в чувство. «Плохой знак! Так Аккӱтликс дает знать о своем недовольстве!» Все, включая священника, суеверные до ужаса, резко подняли руки и прижали пальцы к левому плечу.

«Прекрасно, вы еще перекреститесь»,— кисло подумал Лукас. Он осознал, что судорожно сжимает в пальцах остатки влажного мела, крошечный кусочек, который ему и дальше придется отчаянно беречь. Мел нужен ему абсолютно весь, до последней крошки… конечно, если он вдруг не решит сдаться.

Он встряхнул головой. «Ну, нельзя же все испортить,— подумал он.— Морфий я забыл дома».

Ухмыльнувшись, Лукас очень осторожно добавил несколько линий. «Пусть хаос вернется туда, откуда вынужден был отступить,— в крепость, из которой его изгнали; и крик птиц пусть преобладает над словом»,— всплыл в его памяти конец стиха. Это было похоже на притчу о смерти — точно так же, как о коммуникации, о Далекозерцании и о чем угодно. Когда у болтовни нет определенного смысла, ее можно привязать к чему угодно. Он вновь усмехнулся и продолжил писать. Нет, нельзя было утверждать, что он страшно боится смерти. И забыть ӧссенские знаки он не мог — только не он! В его памяти они были вырезаны острее, чем бриллиантом, выжжены, въелись в нее как песок, а теперь выходили раскаленной нитью.

«Успею ли я, пока не закончится мел?» Да, он мог взять другой, но тут же решил, что, раз уж должен стоять здесь с суеверной толпой за спиной, пусть будет так, как им угодно. Если ему удастся дописать тем мелом, который у него остался, он воспримет это как знак, что получится и все остальное. «Все,— убеждал он себя,— что я хочу успеть за время, которое у меня еще есть».

«Совет. Д-альфа. Фомальхиванин. Единственное, что меня еще волнует».

Мел раскрошился в его пальцах: когда он рисовал последнюю дугу, оставалась уже одна пыль, но тут еще была линия, еще была. Это можно было принять за нее. С долей доброй воли, конечно. С долей снисхождения. С прищуренными глазами, обоими и каждым по отдельности. Сам Лукас был готов прищурить глаза, и доброй воли у него было достаточно. Он символически стряхнул в каменную миску последнюю щепотку мела, оставшуюся у него под ногтями, и отступил на несколько шагов.

Нахмурившись, он разглядывал свой труд. Знаки были прекрасны — --">