Александр Дмитриевич Прозоров - Царская любовь

для пошива своей мантии.

Государь всея Руси любил беседовать с патриархом. Круглый сирота, презираемый всем дворцовым окружением, он находил любовь и сострадание только здесь, у своего духовного наставника, возле мудрого, неизменно спокойного и слегка грустного святителя-иконописца. И хотя в свои неполные семнадцать лет Великий князь сумел вымахать ростом ^[1] крупнее всех московских бояр, в плечах развернулся на добрый аршин, а ударом кулака мог легко свалить лошадь — рядом с невысоким и хрупким седобородым старцем Иван Васильевич всегда чувствовал себя тем десятилетним мальчишкой, каковым впервые увидел нового святителя. Впервые исповедался, впервые услышал слова сочувствия и утешения, впервые за несколько лет, прошедших после смерти матери, его с нежностью погладили по голове. Рядом с митрополитом юноше было хорошо и покойно, даже благостно, и потому он не роптал, дожидаясь за спиной святителя окончания его молитвы. Разве только расстегнул скромную, без украшений, рысью шубу, крытую синим сукном, открыв свету поддетую снизу красную с золотом ферязь, и чуть сдвинул на лоб зеленую войлочную тафью.

Наконец святитель перекрестился, низко склонился перед распятием, снова перекрестился и, повернувшись к терпеливому прихожанину, раскрыл руки:

— Иди сюда, сын мой!

— Благослови меня, отче! — Юный государь заключил наставника в столь крепкие объятия, что митрополит невольно крякнул, и тут же отпустил: — Прости, отче!

— Ништо, дитя мое, — улыбнулся старец. — Ты возмужал, это не может не радовать. Надеюсь, разум твой столь же крепок, как и руки. Ты прочел «Повесть о бесе Зерефере», отписанную тебе патриархом Иеремией, да будет милостив Господь к его многогрешной душе?

— Все прочел, отче, — кивнул юноша, огладив гладкое, еще безбородое лицо. — И «Повесть о бесе» прочел, и «Наставления простой чати», и «Об Акире Премудром», и «Стефанита и Ихнилата». И даже «Пчелу» последнюю прочел. Чем еще мне в покоях заниматься, как не книги бабкины да греческие листать?

— Ты словно сожалеешь о возможности прикоснуться к мудрости величайших мыслителей ойкумены, сын мой, — укоризненно покачал головой митрополит Макарий. — Ты государь величайшей державы обитаемого мира. Дабы править достойно, тебе надлежит ведать все хитрости и воинского искусства, и дипломатии, и землемерия, и счета, и многих других наук земных и духовных.

— Я постигаю, отче, — смиренно кивнул Великий князь.

— Это славно, Иоанн… — Святитель уловил безразличие в голосе воспитанника, еще раз осенил себя крестным знамением, создав тем небольшую заминку в беседе, и спросил: — Однако же что привело тебя в храм Ризоположения в столь неурочное время, сын мой?

— Я бы хотел исповедаться, отче, — склонил голову государь всея Руси. — Ибо вожделение овладело моей душой и моим разумом. Мне не по силам справиться с сим испытанием самому.

— Вожделение? — Святитель изумленно вскинул брови. От своего воспитанника Макарий подобного признания уж точно никак не ожидал. — Что же, сказывай. Приму твое покаяние.

Юноша задумался. Перекрестился. Затем еще раз одернул шубу и только после этого заговорил:

— Она уже два месяца ходит к воскресной службе в Благовещенском соборе. Встает в задних рядах… — Великий князь снова надолго замолчал. Опять отер лицо ладонью: — Она изящна, как лесной ландыш, ликом же подобна ангелу. Глаза ее черны, ровно зимняя ночь, брови тонки и соболины, губы алы, ровно сладкая малина, а волосы темны, как крыло ворона. Я видел ее улыбку, отче!!! И мне безмерно хочется узреть сию улыбку снова. Хочется увидеть ее улыбку, услышать звучание ее голоса, хочется коснуться ее кожи! — Иван Васильевич сжал кулак, вскинул его к губам. — Она не идет из моей головы ни на единый миг, святитель Макарий! Я постоянно вижу ее облик, я постоянно мечтаю познать ее желания. Я читаю книги — и гадаю о том, понравились бы они сей деве али нет? Я слушаю хоралы — и хочу разделить с нею радость сего наслаждения. Я сажусь к обеду — и представляю ее рядом за своим столом. Думы мои токмо о ней одной даже в часы молитвы! Образ девы сей заполонил жизнь мою, отче. Каюсь, святитель, ибо грешен, — склонил голову Великий князь. — Я ее вожделею.

— Порадовал ты меня, чадо мое, зело порадовал, — слабо улыбнулся митрополит, положив руку на плечо воспитанника. — Самой строгою мерой ты не с других, с самое себя вопрошаешь. И в делах --">