Джавид Алакбарли - Муза

хорошо, и плохо. И каждый раз проявляло себя в их отношениях то светлой, то тёмной стороной.

Самый же большой парадокс заключался в том, что, действительно, самый талантливый, самый умный, самый начитанный, самый образованный русский поэт двадцатого века, на самом деле, ушёл из школы, так и не закончив её. Проучившись всего восемь классов. О чём ему не раз напоминал его несостоявшийся тесть. Но потом он всё же доучивался в вечерней школе рабочей молодёжи. И никогда ни в каком университете он и не учился. Это не помешало ему стать в Америке профессором. Один из самых знаменитых его студентов говорил, что его лекции были самым прекрасным и самым ужасным из всего того, с чем он столкнулся в университете. Прежде всего потому, что они не были похожи на все остальные и каждый раз выглядели как откровение. А разве лекция может быть откровением? Как это не парадоксально, но у него это так и было. Именно эта его непохожесть одновременно и привлекала, и отталкивала его окружение. Он так и прожил всю свою жизнь, не укладываясь в созданные кем-то нормы и общепринятые стереотипы.

Изучающие его творчество литературоведы установили, что число слов, используемых им в творчестве, существенно превышает то, которое обычно употреблялось его собратьями-поэтами. Оказывается, чтобы достичь такого фантастического результата, не нужно было заканчивать университет, заниматься изучением литературы или написанием диссертаций о ней. Просто надо было родиться Поэтом. Настоящим Поэтом.

Он, безусловно, мог бы написать интересную по своему замыслу и сюжету, книгу, назвав её просто и ёмко:

«Мои университеты». Как когда-то это сделал один знаменитый российский «босяк». Но он не пожелал этого делать. Удивительным было то, как он, человек, сбежавший из школы, всю жизнь впитывал в себя знания, как губка. А в школе же ему было просто скучно. Во всех его характеристиках указана такая удивительная его особенность, что он может быть отличником, но не хочет этого. Не хочет зубрить. Словом, не хочет играть по чьим-то правилам. А хочет просто настоящих знаний. В стране же знаний он жаждал высокой кухни, а не банальной, скучной еды из столовой.

Видимо, в мире нет такого второго человека, который для того, чтобы читать Камю и Кафку, выучил бы польский язык. А он выучил. И ещё он чётко заучил все те адреса, по которым можно было добыть самую ценную для него добычу – книги. После революции систематически, в течение многих лет, все советские библиотеки вычищали от всего того, что не укладывалось в русло марксистко-ленинской идеологии. При этом списывалось множество книг. Порой даже напечатанных в годы советской власти. Немало книг попадало в списки запрещённых. Их изымали из библиотек.

По существующим правилам они должны были быть уничтожены. Но это не всегда происходило. Видимо, не все могли смириться с тем, что книгу можно обречь на сожжение, гниение или разрезание. На то, чтобы превратить её в ничто. В пыль, пепел, труху… Он быстро выяснил, что в личных библиотеках, на книжных развалах, в букинистических магазинах можно было выискать немало безумно интересных для него книг. И он их находил. А найдя, поглощал с такой жаждой и скоростью, что вызывал у окружающих искреннее, неподдельное, идущее из глубины души удивление.

У него были свои списки книг. Списки всего того, что ему необходимо прочесть и переосмыслить. И он смог это сделать. Это был непосильный, тяжелый, просто каторжный труд. Но лишь окунувшись в эту сокровищницу шедевров, можно было достичь того видения мировой культуры, без которого он не мог бы стать поэтом такого уровня. Только человек, который пропустил всё это через себя, мог написать столь прекрасные строки о том, что ничто не имело большего влияния на русскую литературу и на русский язык, чем одна тридцатисемилетняя жизнь, прерванная печально знаменитой дуэлью. Или же всю жизнь раздумывать о великой фразе Баратынского, так поразившей его с первой же минуты ознакомления с ней. Недаром же он применил её к своей Музе охарактеризовав её как женщину, обладающую «лица необщим выражением».

Он много чего изучил и вобрал в себя. Одному не смог научиться: умению жить. Его пытались учить

этому. Ему в деталях и подробностях доступно объясняли, что нужно сделать, чтобы его стихи могли быть напечатаны. Ему говорили, что нельзя в лицо партийным функционерам говорить, что для него на этом белом свете есть только добро и зло. И что лично ему безразлично --">