Елена А Чижевская - «Рублевский» жанр нашей литературы

жолнеры на плацу... Кроме взрослых в балете участвовали и дети... Ребятишки, худенькие, как щепочки, набеленные и нарумяненные, двигались как заводные... Но неожиданно действо прервалось страшным ругательством на немецком. Похожий на лягушку пан выскочил на сцену и принялся лакированной тростью бить по рукам и ногам артистов, которые, по его мнению, ошиблись. Доставалось и детям, но они, как и взрослые, не плакали и не уклонялись от ударов, а засты­ли в нелепых скульптурных позах... Никто не вскрикивал, не стонал — звучали только ругательства и глухие удары».

А вот эстет-садист Иероним выступает в роли этакого «пигмалиона», но только наоборот: тот греческий скульптор, как известно, оживил прекрасную статую, а наш украшал свою пиршественную залу живыми людьми, превращен­ными в статуи: «Прантиш вспомнил рассказы о крепостных актрисах, которых вынуждали изображать статуи, — присмотрелся... И действительно, мраморные богини дышали! <.. .> Одна случайно переступила с ноги на ногу и тут же замер­ла под злобным взглядом придворного маршалка...»

О многом говорит даже «просто» описание повседневного обеденного стола магната: «...Стол был богатейший... Кабанчики с приставленными крыльями... Щуки, с головы отварные, внутри запеченные, с хвоста жареные... Серебряные сервизы — сложные конструкции из тарелок на изящных маленьких колоннах, украшенные изображениями античных богов... Роскошь! А есть не хочется». Такой краткий вывод после развернутого описания — сильный авторский прием: он разом, без лишних слов, сводит на нет все расписанные ранее красоты...

Читатель мог бы уже и забыть про этот пиршественный стол магната среди множества другой интереснейшей информации, но... в следующей книге цикла он встретит (неслучайно) описание другого обеденного стола — мужицкого, в нищей деревне у никудышного пана: «В хатах дышать было нечем, скотина содержалась вместе с людьми. Особенно поражало то, что вместо стола в полу был выкопан глубокий ровчик квадратной формы. На его край садились, спустив ноги, а центр использовали как стол <... > ...Кусок чего-то черного, похожего на торф... это их хлеб... толченая кора, мякина, сушеная лебеда... А зерно... которое они вырастили, уже все свезено в панские клети — был недород, а подушное [налог с «души»] не скостили». Поневоле вспомнишь тот стол и сравнишь с этим — как говорится, почувствуйте разницу...

Конечно, далеко не все белорусские мужики так бедовали, немало было и более «справных» деревень (что отмечает и автор), и все же этот умело исполь­зованный прием контраста ошеломляет...

В общем, автор «всего лишь» описывает, а выводы читатель уж делает сам. Полное презрение к человеческой личности и самой жизни человеческой — основная, пожалуй, «нравственная» норма в клане магнатов. Что уж говорить о сладострастном садисте Иерониме, если даже утонченный эстет Богинский не гнушался коварно нарушить данное им честное слово! В соответствии с неглас­ным «кодексом чести магната», выдать на растерзание, в случае «надобности», даже того, кто помог или спас, не есть подлость или предательство. Любой поступок высокородного пана, даже самый низкий, хорош и справедлив «по умолчанию». Все «прочие», кто не имеет высокой привилегии и счастья принад­лежать к клану знати, — пыль на панском сапоге. Служить пану, пусть и ценой собственной жизни, — это уже само по себе и святой долг, и большая честь для этих «прочих». Таково губительное воздействие неограниченной власти на душу человека. (И сколько же «благородных» поколений должно было смениться, чтобы такая «мораль» прочно засела уже в самих фамильных генах?) Вполне испытал на себе «сладость» этой чести и «посконник» Прантиш Вырвич, полю­бивший надменную княжну Полонею Богинскую. Впрочем, автор старается быть справедливым: случаются и у «небожителей» проблески положительных чувств, если совесть не совсем заглохла: легкий стыд за совершенную подлость, даже некоторая благодарность или сочувствие, — потому и получаются эти персонажи живыми, не трафаретными.

...Конечно, было в жизни шляхты (особенно литвинской) и совсем другое: и воинская доблесть, и честь, и настоящее благородство — это мы тоже найдем в «Прантишевом» цикле Л. Рублевской. Как всякий настоящий художник, она не может ограничить себя одной краской — черной или белой...

«Благодаря» одному из главных героев, Балтромею

--">