Мия Велизарова - Сказки на витражах

что же произошло?

– Да просто люди быстро ко всему привыкают.

  Снова соседка. На глазах у нее проступили слезы – так громко она смеялась. Но лицо было серьезным.

– Дам тебе еще один совет. На этот раз приготовь настойку печали.

  Повар даже выронил из рук кастрюлю.

– Как так? Зачем мне заставлять жителей печалиться?

– Ты же добавляешь в суп горький перец, чтобы улучшить вкус? – возразила соседка. – Так и печаль нужна, чтобы почувствовать вкус радости.

  Делать нечего. Повар чувствовал себя в ответе за то, что приключилось с жителями города. Вздохнув, он снова принялся за работу.

  На этот раз он дождался дождливого утра, когда весь день лил печальный серый дождик. В эту дождевую воду, пока он ее отцеживал через марлю, упала и его собственная слезинка – так ему не хотелось заставлять людей грустить.

– Отлично. То, что надо. – Соседка одобрительно кивнула головой. – Теперь дело пойдет на поправку.

  И правда, отведав печали, жители снова начинали чувствовать нежный солнечный вкус искренней радости. С тех пор в каждую булочку радости Повар добавлял одну ма-аленьку капельку горечи. Совсем чуть-чуть. Чтобы люди не забыли вкуса истинного счастья.

Синяя роза

Двести серебряных талеров.

Ровно столько запросил отец невесты. Двести. Не медяков, а серебром. Половина уйдет, чтобы сыграть свадьбу. А остальное – чтобы накупить платьев для Марты. И еще новую кухонную утварь. И построить новый дом, самый большой в деревне. И еще много-много всего…

Ханс со счету сбился, пытаясь припомнить все желания невесты. Марта знала, что краше нее по всей округе никого нет. Вот и капризничала, смеялась над бедным парнем.

А он любит ее. Так любит, что готов работать с утра до вечера. Вот только много ли можно заработать простому пастуху?

– Но это еще не все, – заявила красавица напоследок, мечтательно закатив свои небесно-голубые глазки к потолку. – Хочу розу, чтобы приколоть к свадебному платью. Самую-самую красивую, чтобы ни у кого такой больше не было. Понимаешь?

Розы росли только в саду у мельника, богатейшего человека у них в селе, да и во всем Блюменхайме. Говорят, тот выписывал их из-за границы, из южных земель. И каждый вечер надевал на бутоны марлевые мешочки, чтобы розы не простудились от студеной росы. Хансу всего разок удалось заглянуть в чудесный сад, одним глазком. Показалось, будто сама радуга спустилась с неба, решив отдохнуть на мягкой зеленой травке – столько цветов было у мельника. Он, к слову, тоже посватался к дочке старосты, хоть редкие брови у него казались совершенно белыми, и вовсе не от муки; а от блестящей лысины во время воскресной службы солнечные блики так и плясали на стенах церкви. Марта все же согласилась: отец настоял. А сама тихонько вздохнула, и этот вздох с тех пор не давал парню покоя.

Любит, не любит – лепестки ромашки снежинками кружились в воздухе. А вдруг все-таки любит?

Нежный смех раздался совсем рядом, почти у самого уха. Ханс тряхнул головой, с удивлением оглядел пастбище. Неужели он задремал?

Овцы по-прежнему мирно паслись, только шерсть у них теперь отливала серебром, будто схваченная инеем. В воздухе заметно похолодало, а ведь была середина лета. Похлопывая себя по плечам, Ханс подумал, не вернуться ли домой подобру-поздорову. И тут увидел ее.

Самая красивая, прекрасней нет на всем белом свете.

Синий лед, переходящий по краям в жемчужно-белый. Тонкий, едва уловимый аромат в одно мгновение опьянил, заставил его покачнуться и ухватиться за куст. Прохладные косы листьев мягким шелком проскользнули сквозь пальцы, оставили на ладони капли бледно-голубой крови.

Он и не знал, не думал, что бывают такие розы. Или это все проделки фей? Ханс ущипнул себя за нос, дернул упрямый вихор на затылке и на всю округу загорланил песню, которую тут же сочинил. Слова отзывались эхом, падали к ногам хрустальными льдинками. Что за наваждение?

А роза ждала. Будто сама вечность застыла звездами по краям лепестков. Опасный блеск манил, зачаровывал едва слышным перезвоном. Ханс сел подле, не в силах оторвать взгляда от мерцающего света.

Он сам уже не тот бедолага пастух, у которого дома хоть шаром покати, да и сам дом – жалкая лачуга. Каждая заплата на его куртке покрылась серебряной вязью, вышивка ручьем бежала по вороту, завивалась невиданными узорами на манжетах. На ногах вместо стоптанных башмаков красовались сапоги из тончайшей телячьей кожи с изогнутыми --">