Дария Андреевна Беляева - Ловец акул

ляпнул там кое-что. Вот, и я думал: а голова же батя-то! Дело-то хорошее!

Вот где батя, думал я? Согласно официальной доктрине, в пизде батя и больше не страдает. Ну а если страдает (их ж не отпевают даже, самоубийц), то как бы тоже не так уж плохо, зато мамочка ему больше мозг не выносит. Все одно — выиграл батя.

Идея, я так подумал, вообще-то гениальная. Он себя убил, и я себя убью, а мамочка с Юречкой пусть хоть в десна целуются, пусть там удовлетворяют друг друга как хотят, две великих личности, две глыбы человеческие.

А я один, решил я. Ну, сопли всякие пошли, сами знаете. Типа там не любит меня мамочка, а Юречке ручку оторвало, все равно его не брошу, потому что он хороший.

Я ж тупой. Реально, без шуток. Как бы умный, он бы что сделал? Он бы пошел и наладил быт семейный. Так, Юречка, мальчик годков двадцати пяти, бросай бухать, иди в студенты опять, а там наука что сделает? Наука тебе руку пришьет, как нехуй делать. Однажды. Мамочка, совершай свои порошковые подвиги на фабрике порошковой. Батя, лежи в земле, ты ж этого и хотел?

А я? А я работать пойду.

Но работать я не хотел. Я хотел винтиться и умереть. Я собой не горжусь, но как-то все навалилось, и я понял, что пойду и лучше умру. Ну, не стал пацан запариваться, а? Вот, а вроде взрослый человек. Но я думаю, людей нельзя считать взрослыми в восемнадцать, людей в восемнадцать нужно отстреливать. Вот тогда заживем, наконец-то.

Еще, вот это прям хорошо помню, как-то так одуряюще пахло песком горячим, как Юречке там, в Афгане, наверное. И я подумал: ты как дышал-то там, родной? Это тоже еще раздражало и на лад настраивало на нужный. Но вообще-то решение серьезное, надо над ним подумать.

Вот я решил: приду домой, если нет никого, ни хуй тогда с Васькой, убью его. Не было никого.

Дома песком не пахло, а пахло маминым новым сервантом югославским, лаком и деревом, знаете, и простоквашей этой дурацкой, которую мама из молока делала, и еще чем-то, и я почему-то подумал — смертью моей так пахнет. А может галюн был просто, тут уже никто не скажет.

Квартирка у нас вообще маленькая была, все знают, какая — хрущевочка тоненькая, унылая до скрежета зубного, до ужаса. Комнат — две. Одна — мамочке с батей, одна — Юречке со мной. Не, квартира для Заречного вообще-то нормалек, но не для жизни, не для любви.

На самом деле, есть подозрение у меня, что у матери ко мне любви не возникло, потому что квартира была двухкомнатная, и четыре в ней человека — это ей казалось много. Сделался лишний, значит. Ну и да, а там все по накатанной. Бог мне возьмет и скажет: да нормально, Вась, ты чего вообще, и в однушке детей растят, которых я посылаю. Но мамочка, не такая она. Была бы однушка, она бы и Юречку удавила. Ну, или батю, что скорее.

Вот, и я посмотрел на квартиру так, словно не видел ее никогда: обои в цветочек дурацкий забыл, забыл поликлинично-зеленые стены на кухне, забыл ковер протертый, забыл сервант проклятый на неустойчивых ножках, забыл рассаду на балконе и старый диван с пружиной адской, и Юречкину гитарку, которая ему без надобности, и освобожденные на лето от всякой ваты окна, и табуретки, которые дед смастерил и в наследство отставил.

Вроде и не убого жили, но как-то уныло, с печалью во взгляде, не? У меня дикая тоска стала по какой-то другой жизни, по чему-то, чего я не знал и не понимал еще.

Пошел я в комнату, взял гитару Юречкину и подумал: песня если сыграется, не буду себя убивать. Но песня не игралась никак, очень уж быстрые были пальцы, мозги за ними и не поспевали. И мне почему-то захотелось плакать, хотя песня-то веселая была, просто она не получилась.

Я все не мог на месте усидеть, пошел пожарил себе яичницу с хлебом, думал, хоть поем, но аппетита не стало (это винт еще играл). Пахло вкусно, и я подумал: Юречка поест, позабочусь о нем тоже. И яичница была сама по Юречкиному рецепту, он мне ее так всегда делал.

Ну, это я до того подумал, как решил квартиру взорвать. А когда про газ мне идея пришла, я уже думал только о том, что невыносимо это — жить.

Вообще, если так посмотреть, человек он для любви, для счастья рождается. Он, когда рождается, он этого ждет — что его любить будут. А оказывается, что хуй тебе, а не любовь с радостью, за этим вообще не сюда. А за чем тогда? Зачем тогда?

Вот такие меня мысли обуревали грустные, и про батю еще. Я как-то хорошо и внезапно вспомнил, какие у него глаза были, когда я, счастливый и радостный, ему сказал, что Юречка живой, что он в Ташкенте, в Союзе. Я так --">