Дария Андреевна Беляева - Ловец акул

улыбался сам тогда, я так был счастлив.

— Но как так-то вообще? — мне батя сказал. А я что-то с рожи своей улыбку стирать не стал, не смог, правда рад был, как никогда. Ну, я и сказал:

— Руку ему, бать, оторвало.

Но живой же, живой! Подтекст тут такой был, что живой он, батя, и мы будем жить! Батя не понял нихуя и с окна кинулся. Вообще-то с пятого этажа и несмертельно упасть можно, но он как-то голову разбил. Неудачно все получилось.

Это мне шестнадцать было, и я такой стою и думаю: хера ты, батя. Ну, прежде, чем в скорую звонить, так и думаю. Шок у меня случился. Мать на работе еще была (это ей туда позвонили, а она мне — оттуда), и я сам с этим вот всем стою, а тяжко немножко.

Во, а Юречке мы ж потом сказали, что это батя по пьяни (он вправду бухой был), случайно так, ну судьба.

И никогда я ему не обмолвился. Ну мамка-то молчать будет до гроба, это точно. У нее Зоя Космодемьянская — героиня. Ее и пытками не расколешь. Она мне, я маленький еще был, сказала как-то, что человека, который тайну выдаст, сразу расстрелять надо.

— Какая б тайна ни была? — спросил я.

— Да любая, — ответила она. — Выдал тайну — пулю в лоб. Язык надо уметь за зубами держать.

Страсть у нее была к расстрелам всамделишная.

Вот, короче, про батю так и вышло, очень грустно, но я как-то два года в это не погружался, тем более там училище стало уже, не дома жил, как будто и не случилось ничего.

А вот сегодня пришло оно ко мне, огромное и черное, я и батю вспомнил, и батины глаза. А я ж не хотел, да? Понятно же, что я не хотел? Голову ему сшивали, или я не знаю как, но гроб открытый был. Я не посмотрел, но говорят — хорошо сделали.

Короче, мне, конечно, иногда хотелось себя убить, знаете, особенно винтанусь когда, но это все несерьезно было. А тут я посмотрел на свою жизнь, и она мне такой загаженной показалась, дальше некуда просто.

Не, ну Юречка вот превозмогал, и ничего. Юречка у меня был последним аргументом. Взял я железный чайник с цветочком и клубничкой, отпил воды оттуда горькой и сказал себе сам:

— Вот у Юречки руки нет, и он на войне страдал, а ты лоботряс и разъебай, судьба у него тяжелая, говорит, убей еще себя давай теперь, умник.

Но когда я эту идею озвучил, он показалась мне обалденной просто, безо всяких там.

— Ну да, — сказал я. — А кто мне запретит вообще-то?

Но как-то тихушно, без концерта, мне умирать не хотелось вообще. Повторяло я тогда какое-то относительно бати, не? Ну и я решил с шумом, с салютом. Попил еще воды из чайника и вентили газовые крутанул.

Потом пошел сервант двигать, он, сука, тяжелый был такой, но от винта у человека сила большая берется, это факт просто. Ну да, придвинул сервант к двери, и цепочку еще зачем-то защелкнул. Для надежности, наверное.

Голова у меня покруживалась уже, но то отхода могли быть. И вот я, усталый до невозможности, пот с меня градом течет, сел я такой на табуретку дедову и думаю: не этой вот ты судьбы хотел для внуков своих.

Тогда в окне все и заволокло вот этой пеной молочной. Я подумал: слепнут от газа-то, нет? Ну, у нас вид из окна это другая хрущевка, напротив, с такой же тоской в ней, как в нашей. Так что я не расстроился. Подумал только: а слепну если?

Но так-то мне и глаза были теперь без надобности. Тем более все остальное я пока видел хорошо. Опять из чайника попил. Хорошо взрывать себя — даже если в процессе обоссышься, за общим кипишем незаметно будет. Вот с висельниками беда в этом плане.

Посидел и ногой подергал, потом понял, что окно не закрыл, из-за белой поволоки все. Закрыл тогда, опять посидел, опять ногой подергал.

Ну, думаю, пора. И я такой хвать сигарету в зубы, хотя понятно было, что закурить не успею, а сразу рванет, но как-то это мощно выглядело. Вытащил спичек коробок. На нем красный такой самолет был нарисован и надпись: "Слава Советской Армии". Юречкины, значит. Воодушевило. Это ж люди умирают за идею. У меня тоже была идея — идея хорошо умереть.

Вот, значит, коснулся я спичкой коробковой спинки, а тут ключ в замке скребется. Толкнули дверь, а не поддается.

— Вася! — крикнул Юречка. — Дома ты? Это мы пришли!

— Да вы невовремя! — крикнул я и снова спичку так занес над спинкой коробковой, а потом подумал: как же я люблю их, Юречку люблю, мамочку люблю. Это не для них смерть, это для меня смерть. А они пусть живут!

И я крикнул:

— Обратно валите!

Мамочка, она что-то проворчала, но я не особо расслышал.

— Вася, дверь открой! — крикнул Юречка.

--">