Дария Андреевна Беляева - Ловец акул

— Что происходит, Вася? — спросил меня Юречка. И я, по привычке я был с ним честный, сказал:

— Я сейчас квартиру взрывать буду!

— Вася, ты с ума сошел?!

А мать тут же про сервант визжать. Знала б она, как близки они сейчас с сервантом. А я такой:

— Все, я все решил! У меня нет на вас обиды, ни в чем вас не виню!

И тут мамочка моя, она выдала, навсегда я это запомнил:

— Ты, кретин, квартира-то здесь причем?!

Вот что любовь-то материнская делает.

— Мама, подожди! Вася, ты можешь мне объяснить, что происходит? Подойди к двери!

— Нет! — крикнул я. — Никуда я к двери не подойду!

— Вася, я ничего не понимаю!

— А кто тут чего-то понимает? Мамочка, может, она-то все знает!

— Я тебя убью! — крикнула мне мать. — Васька, дрянь такая, я тебе голову оторву!

— Не трудись! — крикнул я. — Мне и без тебя голову оторвет!

— Вася!

— Ну все! — крикнул я. — Сваливайте! А то вырублюсь я, и сам только умру, а не жахнет!

— Уж хорошо бы! — крикнула мамочка. И в этот момент, верьте не верьте, я почувствовал к ним такую нежность, прям до соплей. Они не начали меня там умолять, говорить, что любят, что обожают, жить не могут без Васеньки-Василька. Но если б начали — я б не поверил, это была бы уже какая-то другая семья, которую я не знал и не любил. А мамочка с Юречкой, вот они были — как на ладони. Моя мамочка с сервантом своим и брат мой с рукой единственной, и реагировали они так, как им должно было, и я вдруг почувствовал, как я правильно именно в этой семье родился, как люблю их невозможно.

Мамочка меня материла, на чем свет стоит, а Юречка кричал:

— Вася, головой подумай!

А я такой:

— Все, пошли вы все, не уйдете, пусть вы сдохнете тогда!

— Это он из-за травмы родовой! — кричала мамочка, не то Юречке, не то любопытствующим (стены-то в хрущевке нашей тоненькие были, вздохнешь тяжело — и то все знают, какая тебя печаль взяла).

— Сама ты из-за травмы родовой! — крикнул я. Я уже слышал и другие голоса (не в смысле — пизданулся, а в смысле голоса человечьи, соседские), и у меня сердце встало — это же я их убить собирался, а они — люди живые.

Отдельные слова я еще слышал. Слово "милиция", в основном. И подумал я: доблестная советская милиция не успеет, я окажусь быстрее. Я в этой жизни много-много раз еще так думал, но тогда впервые мне оно в голову пришло.

Тут смотрю: чайник с цветочком и клубничкой у меня перед глазами вроде как один, а вроде и два их, есть как бы душа его, полупрозрачная, витает над ним. И я такой заорал, что было сил:

— Вы, суки, меня достали уже! Я сдохнуть хочу! Умереть! Ничего мне от вас не надо больше! Я тут все взорву сейчас, пусть горит все синим пламенем, а вы живите, как хотите! Вы ж по миру пойдете, когда я тут закончу! Да! Поняли меня? Прав был батя, что сдох, что вас, паскуд, одних оставил! Это чтоб вы были счастливы!

— Что ты, Васька, несешь?

Юречка стукнул по двери рукой и, угар, я точно знал, какой.

— То несу! Все! Пошли все на хуй! Слава советской армии!

Я собрался было чиркнуть спичкой, но мама запричитала:

— Васенька, Василек, подожди минуточку, я тебя умоляю!

— Чего мне ждать?! Чего, я тебя спрашиваю, мне ждать?!

— Дурку подожди! — крикнула мать.

— Сука ты!

— Вася, ради Бога, постой! — кричал Юречка. — Подумай! Я знаю, ты себя жалеешь!

Но я себя не жалел, мне себя ни капельки жалко не было. Честнейшее мое слово такое: я ни секунды бы не пожалел, если б спичку эту взял и зажег. Ну, это потому, что у меня секунды бы не было, это прежде всего, но и в целом — смерти я не боялся, себя не жалел. А людей вдруг (звук быстрых шагов по лестнице, словно по гробу земля тук-тук-тук) пожалел и подумал: зачем я их убивать буду, они ж жить хотят.

Не, не передумал, конечно, не сразу, но сердце дернулось, зазвенело так. Сердце от газа у меня стало чистое-чистое, и мысли все прозрачные, будто я стеклянный. Я все знал в тот момент про себя.

И я подумал: люди вот бегут, дом оставляют, как в войну, и думают, что сюда могут не вернуться. Кому такое понравится?

А я просто хотел после себя что-то оставить, ну хотя бы руины. И я понял, что не могу убить столько живых людей, что мне их жалко, что они неповторимы. И я такой:

— И сервант твой ненавижу!