Одельша Александрович Агишев - Юность гения

поклялся Махмуд. — Вот его тайласан, а вот грамота верховного кадия!

— Пусть будет так. Говорят, — он повернулся к Хусейну, — что кроме адата, шариата, богословия, ты изрядно разумеешь в геометрии и этике?

— Говорят, почтенный ал-Вахаб, — несмело отозвался Хусейн.

— Еще говорят, что ты и в философию заглядывал не раз?

— Говорят, уважаемый ибн-Кучкар.

— И даже метафизики коснулся?

— Коснулся, таксыр.

— Тогда ты, конечно, слышал обо мне?

Хусейн растерялся:

— Да знаете… нет. Не приходилось.

Ответ этот навел на Вахаба глубокую скорбь. Он утомленно прикрыл глаза рукой.

— Ну вот, — проговорил он с горечью. — Едешь за тысячи фарсахов, чтобы поговорить с ученым человеком, а встречаешь обыкновенного мальчишку, едва научившегося читать.

Хусейна это замечание подавило.

— Конечно, я мало что знаю, — пробормотал он. — Я больше изучал древних: Анаксимена, Эмпедокла, Ксенофана, Галена, Пифагора…

— К чему ты называешь эти имена? — Ал-Вахаб отнял руку от лица и с сожалением посмотрел на Хусейна. — Я давно превзошел их всех. — Он сказал это привычно, с усталым вздохом. — На всем свете лишь Аристотель мог сравниться со мной своим природным умом и ученостью. Но его нет, и я остался один…

Хусейн ошарашенно молчал. Толпа во дворике окончательно онемела перед таким величием.

— Позвольте спросить, почтенный ал-Вахаб, — неуверенно проговорил Хусейн.

— Спрашивай, дитя, — снисходительно позволил наследник Аристотеля.

— В каких же науках вы пошли дальше этих почтенных мужей?

— А во всех, — сообщил ал-Вахаб. — Я, к примеру, создал вопрос, на который никто, никогда, нигде не мог, не может и не сможет ответить. Потому и ношу звание «гроза мудрецов».

— Правда? — оживился Хусейн, и глаза его заискрились от неутомимого интереса. — А нельзя ли услышать этот вопрос?

Ал-Вахаб усмехнулся:

— Хочешь попробовать? Изволь.

Он поднял голову. Глаза его горели. Он величественно обернулся к толпе:

— И вы слушайте, двуухие! — И он произнес мерно, как заклинание: — Всякий знает, что любая курица вылупилась из яйца. Не так ли это?

— Да, так, — закивали люди. — Конечно, почтенный ал-Вахаб…

— А каждое яйцо, в свою очередь, снесено курицей. Ведь верно?

— Еще бы! Само собой.

— Так что же было раньше? В самом начале. Яйцо или курица?

— Яйцо, — быстро сказал Махмуд.

— Да? — расхохотался ал-Вахаб. — Но где же та курица, которая его снесла?

— Нет, прежде была курица, — произнес кто-то из толпы.

— Неужели? — торжествовал ал-Вахаб. — А из какого яйца она вылупилась, а?

Победным, торжествующим, остановившимся взглядом опора наук, светильник разума ал-Вахаб иби-Кучкар из Бинкета обвел толпу.

— Так что же было вначале?

— Петух, — прищурившись, сказал Хусейн.

И грянула, прорвалась хохотом, взрывом веселья и оживления толпа. Смеялись до слез, добавляя свои комментарии по поводу роли петуха, по поводу курицы и всего этого научного диспута.

Не смеялся лишь один ал-Вахаб. Он скорбно, устало опустил голову, покачал ею:

— Горе, горе тебе, ал-Вахаб… Ты опять забыл, что истинная мудрость всегда высмеивается шутами и невеждами.. — Он обвел взглядом смеющиеся лица. — Нет, не место тебе здесь, в Бухаре… В Хорезм! Говорят, только там есть мудрец, достойный общения! Шейх Беруин! Может, хоть он поймет тебя, бедный ал-Вахаб! В Хорезм! В Хорезм!

И, сопровождаемый своими полосатыми слугами, он стремительно покинул двор.

— Мой Хусейн, — почтительно склонился к плечу мальчика старик слуга. — Ваш отец просит вас с братом к завтраку.

Хусейн встал.

— Пусть немного подождут. Я всех выслушаю, обязательно, — распорядился он. — Пошли, Махмуд.

Они зашли за дом и сразу быстро побежали. Махмуд, напевая, поскакал на одной ножке. Хусейн тоже попробовал. Потом по саду пробежались «чехардой», прыгая один через другого. Двое мальчишек, полных жизни и лишь слегка засидевшихся.

— Доброе утро, отец!

На низком столике, на берегу небольшого

--">