Евгений Александрович Григорьев - Наш бронепоезд на нашем запасном...

отколол их, достал носовой платок, расправил его и аккуратно завернул награды и спрятал в пид­жак.

— Дело не в этом, — сказал он, — не это главное.

— А что главное? — опять спросил тот же парень.

И он объяснил:

— Главное — это совесть! Когда она в порядке, ничего не страшно, и людей любишь. — И он улыбнул­ся им доброй улыбкой.

Они молчали, и он, опасаясь, что они будут так молчать долго, сказал:

— Давайте споем!

— Запевай, — сказали ему.

И один добавил:

— Только не очень громко и не матерную.

Он посмотрел в его сторону и решил не обижаться. Он задумался и долго не мог придумать, что петь, а время шло, и надо было начинать, но петь нужно было что-то общее, чтобы и им было интересно. Он придумал и запел:

"Гори, гори, моя звезда..."

Он пел очень старательно, культурно, чтобы им понравилось, и они его попросили бы потом: "Спой еще что-нибудь, пожалуйста! Очень здорово, вы или ты, поете!" И он сказал бы: "Ну а чего не спеть? Хотите солдатскую?" И спел солдатскую.

Они не подпевали, а он забыл слова. Он и песню запел, чтобы сделать им приятное, чтобы они подхватили, чтобы они пели, а он только помог им, дал воз­можность. И вот теперь они молчали, а он вспоминал слова.

Так они сидели молча, и сосед тронул его за плечо.

— Папаша, — сказал сосед. — Может, домой пора идти?

— Нет, не пора, — сказал он.

— Нам надо посидеть, поговорить.

Он соображал, о чем они говорят, и посмотрел на девушку, но она отвела глаза и молчала. И он еще немного посидел, потом встал.

— До свидания, ребята! Ну, если что, вы уж пока­жете?!

— Покажем, покажем...

Он прошел мимо столиков и видел, что все боятся, что он к ним подсядет. Все выпивали и втихую тиска­ли своих женщин. Это ему было противно.

Он толкнул стул и опять стал раскланиваться и извиняться, когда за его спиной кто-то крикнул громко на весь зал:

— Сколько можно? Да выведите же его, наконец! Где администрация?!

Он хотел обернуться, посмотреть, кто это так кри­чит, но тут же стали кричать по всему ресторану и все о том же, что его надо вышвырнуть отсюда, и он по­нял, что его здесь, оказывается, не любят. Да и кому любить?

Он осмотрелся на крики и вдруг понял наконец! Наконец кончились сложные разговоры в потемках, кончились намеки и сложности, которые он всегда презирал и считал не мужским делом, все стало прос­тым и ясным: он и они, как на фронте — мы и немцы, и он был хороший, фронтовик, герой, а они были гады, которые пришли сюда щупать баб и жрать водку, И он повеселел от ненависти к ним.

— Выведите! — крикнул он и почувствовал, что он здоровый парень, что он разведчик, что он взорвал восемь эшелонов и шесть раз прыгал в тыл к нем­цам. — Выведите! Ну, ты, ты! Идите сюда! Выведите! Что орешь, иди сюда! Ну, кто?

Но никто не шел к нему, никто не расстегивал рубаху, все требовали администрацию. Мужчины за­молчали от его слов, но теперь подняли крик жен­щины.

А он уже отошел и стал спиной к окну, чтоб никто не прыгнул сзади. И снял пиджак, и взялся было, за ремень, но это был штатский ремешочек, и он приготовился так, чтобы опереться руками, ведь он был все-таки выпивши, и расшвыривать их ногами и бить в живот и ниже.

А они, видя это, совсем сошли с ума и орали: "Ми­лицию!"

— А не можете без милиции? Не можете? А зачем вам демократия, шлюх под столом щипать? Трусы!

И тут появился молокосос в форме и попробовал его испугать:

— А ну прекратите!

— Стоять! — гаркнул он. — Смирно!

И тот вытянулся и растерялся совсем, а он стал смеяться над ними всеми.

Пацан попятился и пошел, видимо, за помощью, а он крикнул:

— Ну где вы? Где вы, мужчины? С одним хули­ганом без помощи обойтись не можете? Драть вас всех, быдло! Стричь! Кольцо в ноздрю! И тачку! Шлюх вам, а не женщин! Трусы!

И опять они, сволочи и трусы, только роптали. Был бы он там.

— А где же интеллигенция? Молодежь где? На­дежда нации? Не стыдно? Кого плодить будете, тру­сов?

И тут встали его ребята. И слава богу, хоть они!

— Давай, — позвал он их. — Давай!

Но, кроме них, никто не поднялся.

Он улыбался спокойно, и когда

--">