Иван Ворожейкин - Последний майский вальс

Иван Ворожейкин Последний майский вальс

Весна всегда уходит трудно и нехотя, словно засидевшийся в гостях дальний и никому неизвестный родственник. Кто он? Откуда приехал? Никто не знает, и все в недоумении разводят руками, глядя на его радостное, курносое, по-детски наивное и обсыпанное веснушками лицо.

В том году май неожиданно ввалился в наш небольшой городок, ошпарил всех сорокаградусной жарой, обелил одуванчики и стал хореографом волшебного вальса паривших в воздухе зонтиков этого цветка. Они кружились медленно и изящно, плавно садясь на сухую землю и опять поднимались, повинуясь едва осязаемому ветерку. Под их танец идеально подошел бы ритм музыки Клода Дебюсси: именно он как нельзя лучше передал бы ту магию, происходящую на душных городских улочках каждый пятый месяц года.

Где-то зловеще громыхают и швыряются молниями грозовые тучи. Кажется, танцу скоро придет конец, и молчаливое блаженство прервется резким клокотанием стекающей в ливневки воды. Но вдруг, будто по волшебству, тучи сдерживаются и скромно проплывают мимо. И кружатся зонтики, и несут они на своих хрупких тельцах воспоминания, ссоры и примирения, скандалы и драмы, веселые и беспечные детские крики — словом, всю нашу суматоху, случайно подслушав ее во всей этой кутерьме бесконечно поющего и живущего мира…

Май уже запаковывал свои чемоданы и собирался уезжать, уступая место юному июню. Я прекрасно знал, что через год он вновь вернется и вальс продолжится опять, но избавиться от гложущей грусти было невозможно: я слишком привязался к этому празднику и не мог просто так его отпустить. Наступал вечер тридцать первого мая.

Этот день был особенен своей испепеляющей жарой: во всех киосках на главной площади кончалось мороженое и газированная вода, и разочарованные горожане утекали в свои дома. Бетонный муравейник был пуст и вечером, хотя улицы к тому времени уже значительно охладились.

Я вышел из дома в 22:00 — только к тому времени я смог прийти в себя после ужасно долгого сна. Им я заглушал душевные терзания, и вместо них я мучался от бессилия. Зачем-то пшикнув на голову «Табачной Ванилью», я надел чистую рубашку-поло, только что выглаженные брюки и нацепил на нос старые очки в серебряной оправе. В таком виде я уселся на деревянную скамеечку возле своего подъезда. Она была усыпана семенами карагача, растущего над ней и заботливо накрывавшего её от степного солнца. Скамейка была моим самым частым и самым верным собеседником. Самый лучший собеседник — тот, что не может ответить. На ней я встречал и провожал друзей, здесь я ссорился и мирился, приезжал из роддомов и уезжал на кладбища. Она, действительно, видела все то, что видел лишь я и не видел никто другой из моего узкого круга (скорее кружка) знакомых.

На цыпочках подкралась ночь, зажигая от Луны звезды и гася небосвод. Я все еще сидел на скамейке и смотрел в никуда. Даже пчелы не подлетали на запах моих духов. Кругом висела благоговейная тишина, и в какой-то момент мне послышался приятный голос:

— Мой маленький друг, ты же и так знаешь, что все тленно и бренно, — вкрадчиво рассказывал он. — На мир падают бомбы — в нем наступает перемирие. Люди начинают болеть — Земля не перестает вращаться…

Это шептал Май. Он сел со мной, как с единственным другом, а я не перебивал его и слушал дальше:

— Я закручу для тебя новый вальс, приятель. Ничто и никогда не уйдет из твоей жизни бесследно, но в твоих силах окрасить этот след в нужные краски. Ну или сделать так, чтобы этому чему-то (тут он прихлопнул меня по плечу) приходилось уходить. Понимаешь? — монолог остановился на вопросе, который, очевидно, не требовал ответа.

Май и его сладкий голос растворились в свисте ветерка, шуршании листьев и редких криках птичьих стай. Одуванчики уже улетели на крыльях ночной прохлады и свежести, и только их стебли стояли стройными рядами.

Я уже не помню, как именно в моих руках оказался букетик из веточек готовящейся ко сну сирени: может быть, Май перед уходом вложил их в мои дрожащие руки. Скорее всего, он и оттащил меня к ее дому, нажал на ее звонок и ушел окончательно. Ручка нетерпеливо провернулась, и передо мной предстала она.

— Здравствуй. — с легким укором раздался ответ на мое полуночное появление.

— П-привет. Прости, умоляю… — проблеял я и протянул букет.

Смех и слезы. Радость. Всхлипы. Темный коридор почти родного мне дома, увешанный рамками с --">