Мария Эджуорт - Прусская ваза

Прусская ваза (Повѣсть г-жи Эджевортъ)

Известно, что Фридрих II, завоевав Саксонию, перевел многих художников из Дрездена в Берлин, в котором намерен был завести фарфоровую фабрику. Несчастные пленники, навеки разлученные с отечеством, принуждены были работать для славы и выгоды победителя. Между ими находилась София Мансфильд, молодая, прекрасная, одаренная необыкновенными талантами. Судьба хотела того, чтоб Фридриху, в то время, когда он осматривал Мейсенскую мануфактуру, показали две или три фарфоровые вазы превосходной работы, которых рисунок делала София и на которых живопись была ее же произведения. Король, прельстившись вазами, приказал, чтоб София немедленно была отправлена в Берлин. София повиновалась; но в Мейсене оставила она и дарование свое и прилежность. Должность ее состояла в том, чтобы писать на фарфор по собственным своим рисункам; но все рисунки ее были без вкуса и правильности; рука ее, прежде столь искусная, почти не владела кистию: София не имела ни способности, ни желания трудиться; она по нескольку часов просиживала над работою, потупив голову, сложивши руки, смотря на кисть, задумчивая, печальная, безмолвная: меланхолическая наружность ее трогала сердце. Главный надзиратель мануфактуры, заметив задумчивость Софии, желал узнать ее причину — София упорно хранила молчание; он требовал, чтобы она работала прилежнее — София, по прежнему, проводила большую часть времени в бездействии. Наконец он стал угрожать, что принесет на нее жалобу Фридриху при первом его посещении мануфактуры.

Фридрих, желая, чтобы фарфоровые работы доведены были до возможного совершенства в Берлине, осматривал очень часто новую свою мануфактуру. Однажды посетил ее знатный путешествующий англичанин, сопутствуемый некоторыми из берлинских знакомцев своих, в числе которых находился Август Ланицкий, молодой поляк, воспитанный в Берлинской военной школе, осьмнадцати лет, живой, пламенный, умный, любимый Фридрихом и привязанный к нему до исступления — привязанность, которая однако не была ни слепая, ни рабская: Ланицкий удивлялся великим качествам своего государя, но видел и недостатки его, насчет которых нередко выражался с пылким прямодушием молодости. Разговаривая с англичанином о Фридрихе он превозносил с восторгом великие и славные дела Героя, но в то же время позволял себе и не одобрять несправедливых и самовластных поступков Деспота.

— И так Герой Фридрих, — сказал англичанин на ухо Ланицкому, осмотрев некоторые работы фабрикантов, — дает себе иногда волю быть самовластным и притеснителем. Без сомнения, прусской фарфор не уступит со временем саксонскому; но скажи мне, что заменит потерянное счастие для этих бедных невольников, которые, в угождение прихотливому человеку, навеки разлучены с любезным отечеством? Взгляни на бледные, задумчивые лица их; взгляни на эту молодую девушку, — продолжал он, указывая на Софию, — ей верно не более семнадцати лет, но она почти увяла, и горесть, написанная на лице ее, конечно, умертвит ее прежде времени. Посмотри, с каким отвращением она работает: таков жребий невольников! Желал бы перенести тебя на время в Англию и указать на наших ремесленников: какая разница! Но они свободны!

— Но разве нельзя свободному человеку быть больным? Обвиняете ли короля своего всякой раз, когда один из подданных его занеможет лихорадкою или горячкою? Я уверен, что эта девушка больна, и сию же минуту узнаю истину.

Ланицкий подошел к надзирателю и начал расспрашивать его по-немецки о Софии: ответ надзирателя был таков, что Ланицкий, возвратившись к товарищу своему, не захотел продолжать разговора. Пошли осматривать горны. Ланицкий, отставши неприметно от других, приближился к Софии.

— Что причиною твоей печали, милая? — спросил он. — Надзиратель уверяет меня, что ты с самого приезда своего в Берлин не сделала ничего порядочного, а всем известно твое искусство! По крайней мере эта прекрасная ваза, которую привезли из Мейсена, твоей работы.

— Это правда, милостивый государь! — отвечала София. — По несчастию, король увидел ее! Ах! если бы этого не случилось…

Она вздохнула, и замолчала: горестное воспоминание о милом отечестве снова стеснило ее душу.

— Ты грустишь по своей родине! — сказал Ланицкий. — --">