Максим Игоревич Лаврентьев , Владимир Константинович Николаев - Песня. Сборник рассказов

короткой кроличьей жизни они видят, считай, ежедневно. Но городские – почти убогие по-здешнему – пускай гладят шёлковые мордочки и дуют в бездонные кроличьи глаза – не жалко!

Вечером вся родня собирается в нашем доме. Все чисто одеты. У женщин на плечах яркие шали. Они непрерывно чего-то вносят и ставят на стол. Говорят все сразу и всё смешное. Мужчины солидно покуривают у крыльца. Как доехали? Вопросы об отце уважительные – офицер!

Дед достаёт большие бутыли с «бимбером» – самогоном. На столе всё, что неутомимо наготовила бабушка, вкусноты необыкновенной. Дети быстро наедаются и начинают толкаться до первого подзатыльника – марш из-за стола!

Когда гости выпили и закусили, в общем разговоре наступает пауза, и женский голос вдруг пронзительно запевает. Женщины дружно подхватывают, а мужики ещё крепятся, сосредоточенно глядя в стол. На второй куплет и их пробивает. Тогда к высоким женским прибавляются низкие и хриплые, но правильные мужские голоса. Никто уже не сдерживается. Слов почти не разобрать, но общее счастье и удаль летят так, что звенит ложечка в тонком стекле стакана – знай наших!

За песни баба Люба и полюбила деда – лихого Саню-гармониста.

Всем был хорош Саня, а более всего смешливым блеском голубых глаз, когда пел под гармошку. Однако ж коренной казачке не пара: из имущества – одна гармонь. Русский паренёк работал на путях – рельсы к шпалам пришивал. Как-то на вечёрке подмигнул кареглазой девчонке.

– У-у, шайтан! – пропела Любаша и, подхватив тугую косу, мигом отвернулась от гармониста, вроде и не заметила.

Только сразу вспомнила молодца, как сосватали её после Пасхи за поповского сына. Попович-то – всё село знает – был богатый, но придурошный: девок за косы хватал, а рот слюнявый.

– Тятенька, не пойду!

Кто дурёху слушать станет? Отцово слово крепкое. Надо семью прибавлять – два сына не пришли с германской-гражданской, а Любке восемнадцатый годок, самое время замуж.

Заперли невесту на верхнем этаже лабаза – сиди пока, до свадьбы. Только у Любы свой характер. Наладила подружку к Сане-гармонисту.

В тот же вечер, как стемнело, подъехал он огородами на тарантасе:

– Люба, я здесь, – шепчет, а та ревёт в голос:

– Саня, меня сосватали!

– Так я за тобой приехал.

Люба в чём была, в том и прыгнула к милому в ручки. Узелок с маминой иконкой-то был наготове.

Два дня бушевал отец – младшая дочь его ослушалась, опозорила. Как теперь людям в глаза смотреть?! На третий день братья и дядья поехали за строптивицей. Подкатили с улицы:

– Любка, выходи!

Люба увидела – пьяные, дурные – задрожала.

– Саня, не ходи, убьют тебя!

– Нельзя, они родня теперь.

Вышел за ворота, только топор прихватил, вроде дрова колол. Да что топор! У тех, видать, обрезы – руки под сеном держат.

– Где сестра?!

– Жена-то? В доме.

– Какая она тебе жена!

– Мы расписаны, и справка есть.

Переглянулись дядьки – сразу его положить? А если правду говорит, кому она вдовая нужна будет?

– Неси справку!

– Чего на дворе толковать, пожалуйте в горницу.

Нехотя зашли, сели… А Люба уже на стол собрала, когда только успела? И справка из сельсовета с синей печатью в наличии. Всё по закону.

– Э-э-х, наливай, Санёк, твоя взяла!

Словом, до вечера тут погуляли, а через неделю в бабушкином селе играли свадьбу по-широкому – всё ж приготовлено было. А уж как пели казачки – да всё про любовь!

Отец смирился, но дочь не простил. В родном доме молодым места не нашлось. Уехали на станцию, у железной дороги соорудили землянку, там и родила Люба троих детишек. Саня на железной дороге работал, а когда посылали на курсы – учился. Перед войной накатали на него донос – дескать, шпалы ворует, и быстро упрятали в лагеря. Вот когда Люба лиха хлебнула – кроме детей у неё на руках была ещё и старенькая мама…

Есть Бог или нет, но лишь грянула война, вернулся дед с соляных рудников! Тощий, нога перебита, а глаза – голубые. На железнодорожников тогда амнистия вышла, и всех, кто не за политику сидел, отпустили, да ещё бронь от армии дали. Пятерых дедовых братьев на той войне положило, он один остался. Выучился в начальники станции, выходил к поездам в белом кителе под горлышко и красной фуражке, показывал зелёный кружок машинистам – ехать можно! Машинисты с ним здоровались: «Привет, Порфирьевич! Как дела?».

После войны рядом с землянкой поставил дом, где Люба проворно и с детьми, и с внуками управлялась, и корову держала, и овец, и птицу, и --">