Валентин Афонин - Однажды навсегда

отснятого памятью сама собой подразумевается большая, непростая… как ее назвать?.. работа, что ли?.. ну пусты душевная работа («душа обязана трудиться и день, и ночь…» А как же иначе? — кто спорит!), но сейчас — извините — душевная передышка…

И вдруг — во сне ли, наяву, — будто бы держа в руках необыкновенной красоты и хрупкости кувшин, он едва не роняет его и… испуганно вздрагивает.

Нет, слава Богу, все в порядке, она не проснулась.

На столе размеренно тикает будильник, за окном чуть слышен отдаленный гул магистрали, а он, успев уже нечаянно вздремнуть, опять и опять улыбается.

Да, он счастлив, иначе не скажешь. Его разбудила забота — трепетная, нежная забота о любимой, безмятежно спящей у него на плече, — хрупкий кувшин!

А ведь еще вчера… или нет, теперь уже, считай, позавчера… хотя и это не укладывается в голове: кажется, прошла чуть ли не вечность, а на самом деле всего лишь позавчера…

«Неисповедимы пути Господни…»

Часть первая

Итак, еще позавчера — теперь и это странно — в любую минуту могла объявиться Инна.

А в то утро ее предки куда-то укатили на два дня с ночевкой — внезапная возможность, которую она ждала всегда, как праздника.

У меня, правда, тоже…

Стоп, а если отстраниться: у него?..

Пусть так…

У него, стало быть, тоже квартира пустовала без родителей почти три недели. Но днем обычно ничего не складывалось из-за учебы, а вечерами Инна, чтобы не огорчать своих маму с папой, непременно стремилась — и даже в их отсутствие — вернуться домой не позже одиннадцати, то бишь двадцати трех часов. Предки звонили-проверяли даже по межгороду, зато потом оставалась в распоряжении вся ночь, зажигались свечи, стелилась свежая постель — все, «как у больших».

И вот, ни свет ни заря разбудив его телефонным звонком, Инна сообщила ему свое преприятное известие об отъезде «ревизоров», и он, еще туго ворочая мозгами спросонья, сказал:

— Ну хорошо. Давай еще раз созвонимся ближе к вечеру. Чтобы наверняка.

— Ты не рад?! — удивилась она.

— Да нет, — спохватился он вяло, — я рад, конечно, но… не очнулся просто, плохо спал.

— Другие планы, что ли? — голос звучал с натянутой беспечностью.

— Да ну, какие «другие»… Но мало ли, знаешь… Вдруг помру до вечера и не смогу приехать, тогда и позвоню.

— Сплюнь сейчас же, дурачок! Нашел чем шутить… — И вздохнула с тайной обидой: — Ладно, беги учись. Вечером жду. И без всяких звонков. Приедешь?

— Ну разумеется…

А перед глазами уже вовсю мелькали яркие светящиеся точки, плывущие пустоты — это абсолютно точно предвещало страшную и долго не проходящую головную боль, которая периодически, лет с восемнадцати, напрочь выбивала из колеи. Никакие цитрамоны-пенталгины не давали облегчения, хваленый панадол — как мертвому припарка, пока эта чертова мигрень — или что там — сама по себе не отступала.

Вот и сон-то был в руку, наверное: будто бы, как в детстве, хотел донырнуть до дна и плыл-пробивался рывками, точно свая, сквозь упругую, звенящую толщу воды, но в последний момент вроде бы испугался глубины и, уже корчась от вакуума в легких, панически барахтая руками и ногами, быстро-быстро поплыл обратно наверх, и вдруг, буквально в каких-то сантиметрах от бликующей поверхности, обмяк, обессилел, беспомощно завис под водой, словно мокрая тряпка в невесомости, и горько заплакал, жалобно заскулил, скорбно содрогаясь в теплом бурлящем слезном потоке.

Ну сегодня-то, конечно, все это смешно и можно толковать гораздо шире: во сне, а потом и наяву он как бы отмирал в старом измерении, чтобы возродиться в новом (для жизни после жизни), — но позавчера самоирония была, видать, подавлена тяжкой головной болячкой, действительно вскоре начавшейся.

Даже не догадался отлежаться дома или хотя бы у ребят в общаге. И почти весь день — такой дурацкий день — прокемарил на лекциях, мазохист.

Лишь под вечер, уже на улице, впервые промелькнуло, кажется, то самое, еще смутное, безотчетное предчувствие чего-то очень хорошего, необыкновенного наперекор всему.

Впрочем, скорее, это было, пожалуй, пока что предчувствие желанного и уже близкого выздоровления.

Он глотнул свежего, с примесью автомобильных выхлопов, воздуха и, как медведь, отощавший после голодной зимней спячки, первый раз за день захотел по-настоящему поесть.

И стоило только — с жадностью, вернее, с радостью возвращения к нормальной здоровой жизни — --">