Илья Зиновьевич Фаликов - Евтушенко: Love story

Александр Межиров в евтушенковском исполнении выглядит так:

Ты стал моей бедой

и дел ненужной уймой,

мой друг немолодой,

воспитанный и умный.

……………………

Ты в юности моей,

далекий, — сам таишься.

Завидуешь ты ей

и за нее боишься.

(«Ты стал моей бедой…)

Михаил Луконин:

Друг открывает дверь,

                               больной и сильный:

«Ух, молодцы какие,

                             что вдвоем!..

Шампанское?

                   А я уж лучше водки.

Оно полезней…»

                       Он на нас глядит,

глядит,

            и знаю — думает о Волге,

которая зовет его,

                                 гудит.

(«Обидели…»)

Павел Антокольский:

Но вышел зоркий, как ученый,

поэт с тетрадкою в руке,

без галстука, в рубашке черной

и мятом сером пиджаке.

И это было — боль о сыне,

и о других, и о себе,

стихи о горести и силе,

стихи о смерти и борьбе.

(«1944. Комаудитория МГУ»)

Наконец — Ярослав Смеляков:

Он вернулся из долгого

отлученья от нас,

и, затолканный толками,

пьет со мною сейчас.

Он отец мне по возрасту.

По призванию брат.

Невеселые волосы.

Пиджачок мешковат.

Вижу руки подробные,

все по ним узнаю,

и глаза исподлобные

смотрят в душу мою.

Нет покуда и комнаты,

и еда не жирна.

За жокея какого-то

замуж вышла жена.

(«Он вернулся из долгого…»)

Писано 15 февраля. Идет второй день XX съезда КПСС. Хрущев вещает. В Отчетном докладе еще вскользь, прикидочно-разведочно, но — как бы услышав это стихотворение и осмелев — через десять дней выдает на-гора тот, роковой доклад («О культе личности и его последствиях»). Ибо в той части общества, которую не надо просвещать с партийной трибуны, роковая тема давно в ходу. Они возвращаются — те, кто выжили, не замерзнув где-то в поле возле Магадана. Оратор ощущает почву под ногами, потому как тот же евтушенковский герой несет эту почву в самом себе:

Пусть обида и лютая,

пусть ему не везло,

верит он в Революцию

убежденно и зло.

Силовые линии слились, связь установлена, партия внимает основному. Можно рубить правду-матку сплеча:

Установлено, что из 139 членов и кандидатов в члены Центрального Комитета партии, избранных на XVII съезде партии, было арестовано и расстреляно (главным образом в 1937–1938 гг.) 98 человек, то есть 70 процентов. (Шум возмущения в зале.) <…> Такая судьба постигла не только членов ЦК, но и большинство делегатов XVII съезда партии. Из 1966 делегатов съезда с решающим и совещательным голосом было арестовано по обвинению в контрреволюционных преступлениях значительно больше половины — 1108 человек. Уже один этот факт говорит, насколько нелепыми, дикими, противоречащими здравому смыслу были обвинения в контрреволюционных преступлениях, предъявленные, как теперь выясняется, большинству участников XVII съезда партии. (Шум возмущения в зале.)

Зал возмущен. Но это — Колонный зал. Страна в общем и целом еще в неведении насчет этого самого культа личности и его последствий. Все только начинается. Пока в белоколонном зале кипят страсти, молодой поэт — будущий трибун и трубач — предается иным чувствам. По-настоящему молодым, почти детским.

Обидели.

               Беспомощно мне, стыдно.

Растерянность в душе моей,

                                                   не злость.

Обидели усмешливо и сыто.

Задели за живое.

                                 Удалось.

Хочу на воздух!

                        Гардеробщик сонный

дает пальто,

                         собрания браня.

Ко мне подходит та,

                                        с которой в ссоре.

Как долго мы не виделись —

                                                       три дня!

Смыслозвуковой акцент на «бр»: собрания браня.

Через год его выбросят из Литинститута (и заодно из комсомола, но — временно) как раз --">