Илья Зиновьевич Фаликов - Евтушенко: Love story

после собрания, на котором он вступится за роман Дудинцева «Не хлебом единым». Да и с дисциплинкой неважно.

Какой год! Всё внавал, вперемешку. Телеграф стучит. В висках.

Сев идет — уже завершили сев яровых культур Крымская область, южные области Казахстана, посеяли хлопок киргизские хлопководы, в Кустанайской области нынешней весной колхозы и совхозы посеют четыре миллиона семьсот тысяч гектаров зерновых культур.

Мелькают американские звонкие имена. Художник Рокуэлл Кент (его девиз «Пусть голуби совьют гнездо в шлеме воина!»), певец Поль Робсон (замечательный лингвист к тому же).

Телевидение — в Угличе: 205 км от Москвы! Трансляция футбола — в Угличе!

Турнир в Гастингсе В. Корчной (СССР) — Ф. Олафссон (Исландия).

Директивы XX съезда по шестому пятилетнему плану, — шестую пятилетку выполним на базе преимущественного развития тяжелой промышленности, построим в течение 1956–1960 годов атомные электростанции общей мощностью 2–2,5 миллиона киловатт.

Десятилетие провозглашения Албанской Народной Республики, десятилетие провозглашения Венгерской Республики.

Поэт Евтушенко мается, сомневается, блуждает в тумане неопределенности.

И в давней, давней нерешенности,

где столько скомкано и спутано,

во всем — печаль незавершенности

и тяга к новому и смутному.

(«Работа давняя кончается…»)

Впрочем, тут же спохватывается, играет мускулами:

Все на свете я смею,

усмехаюсь врагу,

потому что умею,

потому что могу.

(«Я сибирской породы…»)

Между прочим, ему с самого ранья жизни мнится некий соперник, объект тревоги и открытой опаски:

Не знаю я, чего он хочет,

но знаю — он невдалеке.

Он где-то рядом, рядом ходит

и держит яблоко в руке.

………………………

Но я робею перед мигом,

когда, поняв свои права,

он встанет, узнанный, над миром

и скажет новые слова.

(«Не знаю я, чего он хочет…»)

В том же духе годом раньше уже написано стихотворение «Зависть».

Завидую я. Этого секрета

не раскрывал я раньше никому.

Я знаю, что живет мальчишка где-то,

и очень я завидую ему.

Завидую тому, как он дерется, —

я не был так бесхитростен и смел.

Завидую тому, как он смеется, —

я так смеяться в детстве не умел.

……………………………………

Но сколько б ни внушал себе я это,

твердя:

                  «Судьба у каждого своя», —

мне не забыть, что есть мальчишка где-то,

что он добьется большего,

                                                  чем я.

Кто тот мальчишка? Имя, пароль, адреса, явки? Вознесенский? Высоцкий? Бродский? Чухонцев? Их еще нет.

По чести говоря, опасность миновала: на своем поле он остался тем, кем и был — первым. Более того. Евтушенко — может быть, единственный в многовековой мировой поэзии автор, чьи самые неумеренные чаяния обрели черты абсолютной достижимости.

Границы мне мешают…

                                        Мне неловко

не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.

Хочу шататься сколько надо Лондоном,

со всеми говорить —

                                  пускай на ломаном.

Мальчишкой,

                        на автобусе повисшим,

хочу проехать утренним Парижем!

Это в пятьдесят шестом-то году? Чего захотел! А ведь получилось — и очень скоро. Он добился небывалого.

Так что «Пролог» — а это строчки из «Пролога» («Я разный…») — оказался пророческим. Выброс энергии — колоссальной внерамочности его упований и само́й его фигуры — был тектоническим. Возможно, он мог бы остаться великолепным — вполне чистым — лириком без поползновений в сторону пастьбы народов. Нота исповедальности держит большинство его стихов того года.

Но — время. Оно подогрело эту вспыльчивую натуру, вырвало его — одного из многих, не столь соответствующих, — из ряда взыскующих и подобных — наверх, на ту высоту, где сгорают мгновенно. Роль оказалась по нему. В нем нашлось то, что понадобилось времени, ибо оно, время, течет по жилам этого поэта.

Он выхватывал из воздуха то, что волновало если не всех, то многих. Если не многих, то некоторых. --">