Марина Ивановна Цветаева - Две души Марины Цветаевой

и на больного юношу обрушился шквал ненависти и оскорблений. «Вы еще больнее, чем я думала!», — пишет рассерженная Цветаева, умножая обиды и нанося ужасные раны, сравнивая адресата с покойником. Неудовлетворенная местью, писательница после пишет еще одно письмо с требованием вернуть куртку, которая адресату, верно, «не к лицу». Штейгеру оставалось жить года три-четыре.
По улицам парижского предместья идет худощавая седая женщина. Ее лицо покрыто ранними морщинами, однако шаг по-юношески быстр и легок. Платье «крестьянского» покроя плотно облегает тонкую талию; на ногах – ботинки на низком каблуке. В руке – кошелка, в которой лежат самые дешевые продукты с рынка. Она ходит на рынок перед самым закрытием, покупая то, что осталось: увядшую зелень, мелкую картошку. Так можно сэкономить несколько сантимов. В другом отделении потертой кошелки — несколько рукописей, которые не удалось «пристроить» в журнал или газету. Эмигрантские журналы закрываются, разоряются, портятся отношения с издателями и меценатами; газеты публикуют только коротенькие юношеские стихи и платят гроши. С недавних пор деньги в дом наконец-то стал приносить с загадочной службы муж; она догадывается, что означают эти так необходимые франки, но ничего не поделаешь: надо как-то жить. Из-за угла, фырча и рыча, выворачивает громоздкий автомобиль. Женщина испуганно шарахается: она боится машин. Лифтов, автомобилей, подземки, ежеквартального терма – платы за квартиру; разваливающихся башмаков; болезней сына; грядущего неизбежного отъезда в страну со странным названием СССР. А больше всего – своих стихов, в которых так ясно предсказана вся трагедия ее жизни. Женщина присаживается на влажную лавочку и закуривает дешевую папиросу, глядя на облетающие осенние листья. Она чувствует себя таким же желтым, ненужным, забытым на дереве листком. Скоро налетит порыв холодного ветра, который окажется роковым. Она торопливо царапает карандашом серый картон папиросной коробки:

Когда я смотрю на летящие листья,
Слетающие на булыжный размыв,
Сметаемые – как художника кистью,
Сдаваемые – наши письма в архив,
Я думаю – может быть, мимо прошел ты
И видел, как странную даму знобит,
Что жалкий, ненужный, решительно-желтый
Один такой лист на вершине – забыт.

«Дано мне отплытье Марии Стюарт» — с предельной ясностью пишет Цветаева о своем отъезде-отплытии в СССР. И снова – одна часть ее сознания с точностью представляет то, что ждет ее и близких в Советской России. Другая – заставляет цепляться за иллюзии и строить воздушные замки. Все наладится, они поедут на Кавказ, ее будут использовать как переводчика с французского и немецкого, жизнь устроится. Главное – у Георгия, Мура там есть будущее.
После возвращения в Россию стихи практически прекратились. Были всплески, вызванные возникшей привязанностью, кратким увлечением. Но та стихотворная энергия, энергия пророка полностью исчезла. Марина Цветаева предчувствовала свою гибель как поэт. Как человек, она ссорилась с соседями из-за чайника или солонки, обвиняла во всем несчастную, уже арестованную дочь, писала наивные письма к Берии, в которых указывала на свою причастность к революции и порядочность мужа, который по своей интеллигентности просто никак не мог быть шпионом.
Поэтическая, медиумическая сторона души уже отошла в «мир иной»; на земле осталась страдающая женщина, которая тайно стремилась к смерти, как к выходу. Или – к входу в те блаженные летейские поля, где души могут наконец-то отдохнуть и забыть те горести и страсти, что терзали их во время оно. Ждать оставалось недолго.
Сама Марина Цветаева чуяла свою «неодушевленность», за которой скрывалась – двойственность души. О «неодушевленности» она писала страстно любимому Родзевичу; но писала она и о том, что вся ее жизнь – «роман с собственной душой». Она блуждала в зеркальном лабиринте собственного Эго, щедро смешивая добро и зло, так неотличимо-похожие в ее сознании. Добро ли – голодному Бальмонту в Москве девятнадцатого года нести две картофелины из трех, угощать старого князя Волконского с трудом добытыми продуктами, жалкими пирожками с горохом? Несомненно. Но в это время плакала от голода рахитичная Ирина, чахла тонкая «стебелек-травинка» Аля. Добро ли – истово, словно выполняя обет, переписывать умную, тонкую, философичную книгу князя от руки, чтобы сохранить ее для потомков? Да. Но в то же время пришлось отказаться --">