Игорь Маркович Ефимов - Статьи о Довлатове

глобус, не расчленeнный плоским моральным суждением". Хемингуэй сильно сопротивляется, но и у него есть что-то "хорошее", а именно — "дырки в повествовании". Даже у такого поэта, как Кавафис, насквозь пронизанного чувством внутренней связи исторических эпох, Генису удаeтся отыскать апологию бессмыслицы мировой истории. "[У Кавафиса прошлое] так же полно ошибок, глупостей и случайностей, как и настоящее… Он дискредитирует Историю, как нечто такое, что поддаeтся связному пересказу". (Это Кавафис-то, у которого каждый достойный человек каждый день безнадeжно и мужественно защищает свои Фермопилы!). Но и Кавафис нужен автору лишь для того, чтобы ещe раз выделить доминанту безыдейности и хаоса у Довлатова. "Крайне оригинальную точку зрения Кавафиса на мир разделяет выросшее на обочине поколение, голосом которого говорил Довлатов". (Хороша, кстати, "крайняя оригинальность", которую разделяет целое поколение.)

"Довлатов показал, что абсурдна не советская жизнь, а любая жизнь". "Будучи главным возмутителем покоя, Сергей прекрасно сознавал хрупкость всякой разумно организованной жизни". "Довлатов сказал то, о чeм все уже знали: идеи, на которой стояла страна, больше не существует. К этому он добавил кое-что ещe: никакой другой идеи тоже нет, потому что идей нет вовсе".

Нужно отдать Генису должное: он честно рассказывает о том, как отчаянно Довлатов сопротивлялся его интерпретации. "Сергей не верил в непонятное и не прощал его даже своим приятелям…"; экспериментальную литературу считал просто неудавшейся литературой; не ценил столь дорогих Генису писателей — Зиновьева, Мамлеева, Сашу Соколова и многих других. "К будущему относился с до сих пор непонятной мне ответственностью". Однажды на призыв "не переживать" сказал: "Ты ещe предложи мне стать блондином". "Беззаботности Сергей был лишeн напрочь". Но Генис одолевает это сопротивление. Как Толстой (по Ленину), сам того не ведая, отражал прежде всего русскую революцию, так и Довлатов, вопреки своим заблуждениям, одной силой своего таланта выносит на поверхность главные свойства окружающей нас жизни: хаос, абсурдность, ирреальность нравственных схем, смехотворность ценностных шкал, спасительную роль духовного пролетариата, то бишь чудаков, пьяниц, бездельников. А то, что сам писатель не сознаeт этой главной своей роли, — дело обычное. Его, в конце концов, слушать не обязательно. "Что-то такое [Довлатов] и мне говорил, но я не слышал. Тогда мне это даже глупостью не казалось — так, шум".

Особое внимание в книге уделено человеческой способности ошибаться. Ей посвящена целая глава, которая называется "Метафизика ошибки". В ней мы читаем: "Ошибка — след жизни в литературе… Ошибка приносит ветер свободы в зону, огороженную повествовательной логикой… Мир без ошибок — опасная, как всякая утопия, тоталитарная фантазия. Исправляя, мы улучшаем. Улучшая, разрушаем". Ошибка — микроклетка хаоса, а потому еe нужно приветствовать как признак подлинной жизни.

В начале прошлого века во всeм цивилизованном мире кража чужой собственности считалась преступлением, позором, пороком. Но вот один смелый француз, теоретик анархизма Пьер Прудон, в лучших традициях галльского остроумия, выдвинул тезис: "Собственность это кража". Через какое-то время эта формула соединилась с лозунгом "Грабь награбленное", и весь мир захлестнуло повальное увлечение анархизмом и социализмом. Ибо освобождение от старинного нравственного запрета несло человеческой душе упоительное облегчение.

Призыв радоваться ошибкам, приветствовать их таит в себе не меньший соблазн. И действительно, с чего это мы взяли, что ошибаться — стыдно? Не пора ли нам сбросить с себя бремя и этого запрета, понять наконец, что вожделенная беззаботность — здесь, под рукой?

Однако есть категория ошибок, которые в книгу "Довлатов и окрестности" не просочились. Это ошибки "идейно-безыдейного" плана. В советской печатной продукции можно было найти порой опечатки, фактические неточности, путаницу в датах. Но невозможно было отыскать идейную промашку. Попробуйте представить себе страницу советского журнала или книги, на которой вы прочли бы что-нибудь вроде "Как учит нас Евангелие…"; или"…немецкий философский гений в лице Шопенгауэра и Ницше…"; или"…страшное преступление — расстрел царской семьи летом 1918 года…". Точно так же и в книгах Гениса не найдeт читатель слов и понятий, допускающих наличие вертикальной компоненты в душевной --">