Соломон Николаевич Демурханашвили - Солнцеворот. Повесть об Авеле Енукидзе

любимые горы. Покидали с болью душевной: нелегко расставаться с родным краем, который вскормил и вспоил тебя. Нелегко покидать родину, какой бы ни была она суровой, даже жестокой.

Уходили, взяв только легкую, скудную кладь: мешок с припасами на первые дни пути. А в сердце своем уносили непомерную тяжесть любви к родному краю, обманувшему их надежды: этой горькой поклажи им хватало надолго, на всю оставшуюся жизнь.

Но деревня не пустела. Могучий ток жизни не иссякал. Если уходил на поиски счастья один из братьев, в деревне оставался другой. Оставался, чтобы тянуть дальше вековечную крестьянскую лямку, — пахать, сеять, собирать урожай. Чтобы не погас вовеки огонь родного очага, чтобы не заросли травой могилы отцов и дедов.

Нет, деревня не пустела. С каждым годом все больше появлялось в ней молодых, горячих парней, полных нерастраченных юношеских сил и надежд, стремящихся покорить весь огромный мир, раскинувшийся там, за этими высокими, плотно окружившими их родной край горами.

Так дошел черед и до Сафрона Енукидзе. Скоро его младший сын тоже отправится в чужие края…

По утрам семья Сафрона поднималась на заре. Убирали заросшее травой гумно, орошали его водой, развязывали снопы. На кеври^[1] всегда вставал Авель. Ласково потрепав быков, он слегка стегал их тонким прутом, и молотьба начиналась.

Впереди с вилами, по обыкновению, шел старший брат Авеля — Серапион. Он выравнивал рассыпанные колосья, чтобы кеври не цеплялось за землю.

К обеду обычно все было кончено. Но сегодня только успели они провеять и просеять обмолоченное зерно, как налетела на Сафрона, словно рысь на зайца, горестная весть.

Долговязый Серго приоткрыл калитку и медленно, словно нехотя, зашагал по двору. Еле выдавив из себя приветствие, он остановился посреди двора, потупил голову. Почуяв, что нежданный приход пастуха не сулит ей ничего доброго, Варвара побледнела. Сафрон, тяжело привстав, спросил:

— Что, Серго? Стряслось что-нибудь?

— Беда, дядя Сафрон! — отвечал пастух. — Медведь, чтоб его чума забрала…

— Что медведь? Да говори же ты, парень! Не томи!

— Корову вашу задрал, дядя Сафрой. В аккурат в полдень нашел я ее в овраге.

Сафрон зачем-то стащил с себя шапку, похлопал ею по колену и грузно опустился на каменную насыпь. Варвара, ломая руки, запричитала:

— Ох, дети мои! Что же теперь с нами со всеми будет!

Она ходила взад и вперед по двору, повторяя время от времени горестные восклицания. А Сафрон все сидел в той же позе и молчал. Воображению его представился людный базар в Богеули: туда собирался он отвести не сегодня завтра эту злосчастную корову, чтобы продать ее, а вырученные деньги отдать Авелю. Эх, не зря, видно, говорится, что человек предполагает, а бог располагает…

Очнувшись от своих горьких мыслей, он оглядел двор и только сейчас понял, что ни Авель, ни Серапион еще ничего не знают: они погнали быков к ручью, на водопой.

С трудом поднявшись на ноги, Сафрон медленно двинулся к калитке. Робко оглянувшись на продолжающую причитать Варвару, пастух трусцой припустил за ним.

2

Солнце заходило, когда Серго и Сафрон спустились в глубокий овраг на горе Сацалике, где лежала задранная корова. Над тушей уже роились крупные зеленые мухи. Медведь поработал на славу: он так ловко содрал с коровы шкуру, что ему мог бы позавидовать самый опытный мясник.

— Только я поднялся по склону, — рассказывал долговязый Серго, — гляжу, вороны словно со всего света собрались и кружатся вон там в овраге… Ох, думаю, не иначе что-то недоброе стряслось. Глядь… А там ваша коровушка… И что ей понадобилось в этом проклятом овраге! Что ни говори, дядя Сафрон, глупая была скотина… Ну какая нелегкая, спрашивается, ее туда понесла?..

Медведь своими огромными лапами всю землю кругом истоптал. Жертву свою он затащил в самую чащобу и забросал ее хворостом.

Сафрон поправил ремень ружья, сползший с плеча, и зорко глянул туда, где за сломанной сосной виднелась гора Нарекала: там уже гасли лучи заходящего солнца.

— Дай закурить, — хрипло сказал он пастуху. Тот засуетился, достал из кармана вылинявший кисет.

Оба молча сворачивали самокрутки из крупно нарезанного табака.

— Оставь мне еще немного табаку… И трут тоже… Я так быстро подхватился, что ничего с собой не взял, — вымолвил наконец Сафрон. — Нашим скажешь, что я здесь остался. Скоро, мол, приду.

--">