Борис Заборов - То, что нельзя забыть

Борис ЗАБОРОВ

ТО, ЧТО НЕЛЬЗЯ ЗАБЫТЬ

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И прелесть важной простоты.

А. Пушкин

Я был влюблен. Впервые. Мне шел семнадцатый год. Все симптомы этого недуга, вдохновенно прописанные культурным человечеством в высокой поэзии и прозе, я переживал бурно, нервно, страстно — в слезах и восторгах. Она была красавица, и мы учились на одном курсе Минского художественного училища. Она была на самом деле красавица — в пределах эстетического эталона времени. Время было послевоенное, кино-блондинистое. Когда она распускала свои чудесные светлые волосы, они ниспадали широким водопадом на ее бледные, не тронутые загаром плечи и струились ниже, до самого пояса. Это было нестерпимо прекрасно. Но чаще заплетала косу и туго закручивала ее царской короной на очаровательной головке с наивными, цвета голубого кобальта глазами и шелестящими над ними бархатистыми, словно крылья ночной бабочки, темными ресницами. Словом, ничего удивительного, — влюблены в нее были все. Явно или тайно. И мой самый близкий товарищ, Миша Н., тоже был в нее влюблен. Нашими сокурсниками, мужским большинством, были вернувшиеся вчера с войны солдаты, некоторые изувеченные, другие с нашивками о ранениях на застиранных гимнастерках. Нам казалось, Мише и мне, что конкурентов у нас нет, и мы говорили о любви к красавице открыто. Но однажды мой товарищ ошарашил меня предложением. Давай, сказал он, спросим у нее прямо, кого она выбирает, тебя или меня. От волнения я потерял дар речи, но нашелся и вполне разумно заметил:

— А что, если она скажет, что не ты и не я?

Теперь умолк мой друг. Мы оба не хотели столь радикальным поступком нарушить привычную рутину нашей любви, и все продолжалось по-прежнему.

Я бывал у Миши и, конечно же, был знаком с его родителями. Мама, чаще молчаливая, была приветлива и добра. Отец — профессиональный убийца на пенсии. Алкоголик. Пил всегда один и только один — особо опасный случай. Зимой он жил, как в тюремной камере, не выходя из своей комнаты. Но летом выходил из дома и куда-то шел. Перед выходом выпивал граненый стакан, не «Боржоми», конечно. Впрочем, перегаром от него никогда не несло, но тошно-творный запах советского одеколона, то ли «Тройного», то ли «Шипра», окружал его, словно защитная аура. Возможно, что он употреблял одеколон внутрь. Одет был всегда в униформу: гимнастерка с накладными карманами, подпоясанная офицерским кожаным ремнем с двухрядными отверстиями, идеально расправленная спереди и лежащая сзади двумя симметричными ровными складками. Галифе, заправленные в хромовые сапоги, начищенные до блеска. Он был аккуратен, всегда тщательно выбрит, с голым черепом, отражавшим свет, как неправильное зеркальное полушарие. На груди ряд высоких советских орденов: два ордена Ленина, орден Красного Знамени (не боевой) и всякие другие.

Помню, у нас дома Миша, увидев фотографию моего отца военных лет в офицерской форме ВВС, сказал: «А вот мой отец не был на фронте. Оставался в тылу».

Однажды я полюбопытствовал у Мишиного отца, за что он получил такие награды.

— Я расстреливал их в затылок, когда они не ожидали, чтобы не очень переживали.

— Кого их? — спросил я в тревожном недоумении.

— Не тех, кого бы хотел. Руки были коротки, а то бы я, сука…

С особой ненавистью он говорил почему-то о двух, Ворошилове и Берии, и натянутая на его голове кожа переставала отражать свет и приобретала болезненный матовый оттенок.

Когда умер Сталин, мы с Мишей перемигивались, как заговорщики, и, переходя дорогу у его дома, заходили на баскетбольную площадку Дома офицеров. Там в эти дни не было никого. Мы бросали мяч в кольца. А над неестественно молчаливым городом из репродукторов, которых я раньше не замечал, беспрестанно звучали траурные марши.

Однажды по многолетней садистской привычке отец начал избивать Мишину маму. К этому времени мой друг вырос в юношу атлетического роста. Он мог своей дланью перекрыть водосточный уличный люк. Одним легким, как мне показалось, прикосновением сын послал папочку в глубокий нокаут. Когда

--">