Дмитрий Львович Быков - Шестидесятники

Чувствовать не со всеми.

Но так я чувствую всё же,

Скучаю в праздники эти…

Хоть, в общем, не каждый может

Над миром взлететь в ракете.

Нелегкая это работа,

И нервы нужны тут стальные…

Всё правда… Но я полеты,

Признаться, люблю другие.

Где всё уж не так фабрично:

Расчеты, трассы, задачи…

Где люди летят от личной

Любви — и нельзя иначе.

Где попросту дышат ею,

Где даже не нужен отдых…

Мне эта любовь важнее,

Чем ею внушенный подвиг.

Мне жаль вас, майор Гагарин,

Исполнивший долг майора.

Мне жаль… Вы хороший парень,

Но вы испортитесь скоро.

От этого лишнего шума,

От этой сыгранной встречи,

Вы сами начнете думать,

Что вы совершили нечто, —

Такое, что люди просят

У неба давно и страстно.

Такое, что всем приносит

На унцию больше счастья.

А людям не нужно шума.

И всё на земле иначе.

И каждому вредно думать,

Что больше он есть, чем он значит.

Все в радости: — сон ли, явь ли, —

Такие взяты высоты.

Мне ж ясно — опять поставлен

Рекорд высоты полета.

Рекорд!

…Их эпоха нижет

На нитку, хоть судит строго:

Летали намного ниже,

А будут и выше намного…

А впрочем, глядите: дружно

Бурлит человечья плазма.

Как будто всем космос нужен,

Когда у планеты — астма.

Гремите ж вовсю, орудья!

Радость сия — велика есть:

В космос выносят люди

Их победивший

Хаос.

Коржавин был последним поэтом первой и первым поэтом второй «оттепели», которая началась не потому, что власть вдруг ощутила половинчатость собственных реформ, а потому, что реформы эти шли наперекосяк, со множеством ошибок, с нарастающим ропотом и нехваткой продуктов. Продуктов всегда было не ахти как много, но при Сталине роптать боялись. Вообще, в России во времена реформ всегда делается множество ошибок — главным образом потому, что только в эти времена что-то вообще делается. И Хрущев оказался жертвой прямого саботажа, потому что, кажется, перемены у нас затеваются только для того, чтобы их компрометировать, чтобы потом еще тридцать лет вспоминать — вот, не хотите же вы, чтобы было как в шестидесятые, когда не было масла? Как в девяностые, когда не было ничего? Хрущеву надо было любой ценой подружиться с интеллигенцией, начать новый круг разоблачений Сталина, свалить всё на него — так появился в печати 18 ноября 1962 года одиннадцатый номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича». (А что еще было в том номере, который потом изымали из всех библиотек и прятали за рядами книг в библиотеках домашних? Два рассказа Хемингуэя, путевые записки Виктора Некрасова, стихи и переводы из Блейка Маршака.) Солженицын всё понимал: «Самое смешное для меня, ненавистника Сталина, — хоть один раз требовалось назвать Сталина как виновника бедствий. (И действительно — он ни разу никем не был в рассказе упомянут! Это не случайно, конечно, у меня вышло: мне виделся советский режим, а не Сталин один.) Я сделал эту уступку: помянул «батьку усатого» один раз».

Когда требовалось низвергнуть старую гвардию, когда Хрущев — как раз в 1962 году — исключил из КПСС уже выведенную из ЦК «антипартийную группу», когда народ вовсю роптал из-за недостатка масла, а кое-где и хлеба, — разрешено было, хоть и ненадолго, критиковать Сталина, а в ночь с 31 октября на 1 ноября 1961 года он был вынесен из Мавзолея. И в это самое время расцвели те, кого называли --">