Сергей Александрович Бондарин - Прикосновение к человеку

женщина действовала смело, энергично, твердо, быстро освоившись с кораблем, показывая другим, как попасть в санитарный отсек, где у операционного стола работал наш хирург Тимофей Ляшко.

В страшной духоте, весь в поту, хирург Ляшко смело обрабатывал раны, меняя пинцеты и ножи, стараясь, чтобы капли пота не скатились на рану. Вот он взял раненого за руку, разрезал окровавленный рукав, из раны выпал большой блестящий осколок. Оперируемый матрос смотрел в подволок испуганно, мученическими глазами, но ни разу не застонал. Это был сигнальщик Лаушкин.

Батюшков пробирался на мостик к Ершову, когда его опять окликнул Воронихин. Отец и сын Воронихины несли в лазарет молодую девушку. Никто не сказал бы, что она страдает. Она глядела вокруг со странной прозрачной улыбкой, чистый девический лоб морщился, все в ней выражало смущение.

Батюшков торопился:

— В чем дело? Сейчас не могу…

Осколками сыпануло, как косым дождем.

— Какой шум, какой шум, — забормотал Воронихин.

Батюшков успел подхватить старика — он был ранен — и помог ему сойти в операционную.

— Эта девушка, — заговорил Воронихин, — она знает Варю… Хочет что-то рассказать вам…

Наступал четвертый час боя.

Мокрый с ног до головы, будто вынутый из воды (а, собственно, так оно и было), Батюшков докладывал командиру свой план, не забывая, что ему сейчас нужно разыскать девушку, знающую Варвару Степановну. Щеголеватый козырек его фуражки был сломан надвое.

Ершов смотрел на него горячим, злым взглядом.

— Что ж это у вас ничего не выходит? Водолазы работают?

— Работают. Пока установить причины заклинения не удается.

— А как переборки? Выдерживают?

— Справа пикирует самолет! — крикнул сигнальщик.

— Пикирует. Ну и туда его… Что я могу сделать? — двигая скулами, огрызнулся Ершов.

«Скиф!..» — вдруг почему-то вспомнил я, как еще прошлой осенью Сыркин отозвался о Ершове.

На вопрос командира Батюшков отвечал, что переборки выдерживают.

— Крепите дальше. Руль взрывайте, — приказал Ершов и поднял голову.

Самолет пикировал прямо на корабль, все более тускнея в колеблющемся над трубами горячем воздухе.

— Удачно вышел, — проговорил Ершов, закладывая руки в карманы, не сводя глаз с пикировщика. И вдруг спросил голосом, хриплым от утомления: — Утопит?

— Нет! — резко, с уверенностью выкрикнул я.

Ершов, как показалось мне, взглянул на меня удивленно, но с благодарностью.

А еще через несколько мгновений я и совсем не поверил себе: когда короткая цепочка бомб легла в стороне, в глазах Ершова блеснули слезы.

— Верно, не достал… — еще раз взглянув на меня и тотчас же отвернувшись, прохрипел он. — Но знаете что?

— Что? — шагнул я к нему: вдруг в голосе Ершова я услышал ту спокойную и строгую интонацию, с какою он говорил однажды, справляясь о судьбе Юлии Львовны. — Что? — переспросил я, но Ершов быстро шагнул от меня в сторону. На тугом широком затылке под краем фуражки сбились мокрые от пота волосы.

Командир уже не мог маневрировать даже машинами: к этому моменту «Скиф» принял до полутора тысяч тонн воды, исчерпав запас плавучести.

Для того чтобы несколько поднять нос, Сыркин затопил помещение в корме. С заклиненным рулем, чудовищно перегруженный, с машинами, не вырабатывающими против волны, это уже не был наш поворотливый, быстрый, надменный голубой «Скиф», а разбитая посудина, готовая зачерпнуть последнюю, роковую дозу воды.

Немцы, разумеется, видели бедственное положение корабля. На их яростные усилия добить голубой крейсер команда лидера отвечала последними усилиями спасти его. За борт продолжали выбрасывать все, что могли: котельный кирпич, конуса, параваны. Пробовали сбросить якорь — не удалось: над полубаком, мешая пройти, клокотал бурун в два метра. Рубили и сбрасывали за борт стойки для тента.

Всех, кто мог передвигаться, перевели на корму. Обед был готов, и многие не выпускали из рук бачки, от которых пахло борщом так неожиданно, так странно в этой обстановке.

Батюшков бежал обратно, высматривал ту раненую девушку, которая знала о Варваре Степановне и осталась на руках у седой плечистой незнакомки. Девушка лежала у камбуза. По-прежнему ее лицо освещалось странной, смущенной улыбкой, глаза были раскрыты, и Батюшков с трудом поверил, что она уже мертва. Ветер шевелил ее волосы.

До кормы Батюшков не --">