Сергей Александрович Бондарин - Прикосновение к человеку

армейцы.

Руль, ставший в нулевое положение, позволил придерживаться курса и настолько облегчил продвижение корабля вперед, хотя бы и малым ходом, что мы пришли в точку встречи с другими кораблями как раз, когда это было уже совершенно неотложно. Если бы руль продолжал мешать нам, корабли, высланные навстречу, шли бы еще, скажем, двадцать — тридцать минут, а «Скиф» тем временем окончательно потерял бы плавучесть.

Вражеская авиация больше не возвращалась, и этому может быть дано совершенно определенное объяснение: наше сопротивление истощило немцев. Они теперь могли рассчитывать только на то, что поврежденный корабль не дойдет до базы.

Корабли сближались, и через полчаса «Скиф» почувствовал бортом толчок эскадренного миноносца. Второй эсминец заходил с носа, и уже выбрасывались с него буксирные канаты. На полубаке наша команда, оплескиваемая волной, пробовала завести скобу.

Испуская пар, до конца истощив свою волю, «Скиф», казалось, уткнулся, как животное, в руки того, кто хотел его спасти.

Ершов стоял на крыле мостика в свежем, только что смененном кителе с орденом Красного Знамени.

Торпедный катер примчал командующего эскадрой.

— Назар Васильевич! — прокричал Ершову вице-адмирал, помахивая фуражкой с раззолоченным козырьком. — Ты жив?

— Жив, — с трудом отвечал тот.

Торпедный катер несколько раз обошел нас, приблизился вплотную к развороченной корме, и командующий провел рукой по изуродованному металлу. Всегда живое, сангвинистически-свежее, как у нашего Дорофеева, румяное лицо командующего эскадрой хмуро потемнело — таким его не видели.

Подали штормтрап, над кораблем взвился флаг вице-адмирала. Взойдя на мостик, командующий протянул руку Ершову со словами:

— Спасибо, товарищ капитан второго ранга, за доблестное выполнение боевого задания, — этим самым поздравляя Ершова с повышением в звании.

Тем временем бойцы, потные после только что прерванного боя, задымленные, с возбужденными, блестящими глазами, передавали с борта на борт женщин и раненых. Были среди раненых и такие, что не могли встать на ноги, этих передавали на носилках.

Палубы эсминцев быстро заселялись. Но на лидере все еще передвигалась туда и сюда тысячная человеческая масса, затрудняя подачу шлангов и буксирных канатов, а между тем «Скиф» тонул, и нельзя было терять ни минуты.

В воздухе барражировали наши истребители. Торпедные катера и «охотники» ходили вокруг сблизившихся кораблей, оберегая их с моря.

Звучно раздавалась на эсминцах команда; голоса моряков на «Скифе» были сиплыми и натруженными боем, как голос их командира.

Слышались оклики:

— Сережа?! Здоро́во, друг! Еще двигаешь жабрами?

— Дышу. Все в порядке, только корочки намокли. — Боец на рострах стоял мокрый с головы до ног, до самых «корочек»…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Записки Вешнева, с коими меня познакомил Павел Петрович Батюшков, на этом прерываются.

Летом 1944 года Батюшков показал мне письмо от своего друга, датированное 22 апреля.

Приведу выдержки. Письмо, как мне кажется, отчасти договаривает то, что недосказано в записках.

«Вчера «СК-16» ошвартовался у Екатерининского мола. Когда-то здесь был яхт-клуб. Теперь все вокруг черно: причалы, мостовая на молу, вода, дальние пакгаузы. Оставляя порт, гитлеровцы взорвали все механизмы и склады, пустив по ветру запасы угля.

И все-таки за этой завесой угольной пыли я вижу на взгорье знакомые крыши и купол Оперного театра… в боковом кармане у меня последнее письмо от Ю. Л. Сколько раз мы бывали с нею там, в креслах, под люстрой и куполом театра! Да не реже и здесь, на мостках Черноморского яхт-клуба…

…Всегда боялся прослыть неудачником и теперь, кажется, могу сказать с уверенностью, что для этого опасения нет причин, а проверка была суровая.

Я воевал и за эти письма.

Подумать только, что все это должно было произойти, чтобы я чувствовал себя более чем только удачливым… И вот опять трудная и страшная задача: за угольной завесой я вижу над обрывом в порту старый двухэтажный дом — мне нужно пойти туда.

Что и кого я найду там? На том дворе более пятидесяти лет разрасталось каштановое дерево, посаженное руками моего деда. В детстве нередко тут располагался шарманщик, а мы, дети, толпились вокруг. Ветви и тень каштана всегда ложились на мое окно и на окно другой

--">