Михаил Андреевич Осоргин - Времена

связи линий и
красок, вспомнил, что не могло быть у дома, в котором я родился, двух примыкавших к переднему фасаду заборов, потому
что этот дом был угловым, и я родился за стеклом крайнего левого окна, так мне рассказали, и ясно вижу себя розовым комочком в пеленках, открывающим плаксивый беззубый рот.
Этот дом стал врастать в землю со всеми окошками, в том числе
и с крайним, а когда врос окончательно, то на его месте выстроили дом каменный; и все, и мать, и отец, и братья с сестрами, и ледяные сосульки, так и остались под землей, и я это
видел своими глазами, когда вернулся после десятилетнего скитания по Европе и пожелал взглянуть на самую родную для человека точку земли, самую его настоящую родину в полметра
земной поверхности. Все было чужое, и не стоило ехать тысячу
верст, чтобы на это чужое смущенно и недоуменно смотреть.
4

Помню, однако, что улица была широка и по самой ее середине шла огороженная низким палисадом липовая аллея, которая у нас называлась бульваром. На пересечении поперечных
улиц она прерывалась, и каждый ее отрезок с обеих сторон замыкался калитками. Так она шла из конца в конец города, и это
значит, что от опушки пригородного леса до соборной площади, откуда был вид на Закамье – с высокого левобережья
нашей замечательной полноводной стальной реки. Если я
начал с описания родного дома, в котором жил только маленьким, раньше всех возможных ясных воспоминаний, то только
для того, чтобы не упустить реки и леса, моих настоящих родителей. Весь с головы до ног, с мозгом и сердцем, с бумагой и
чернилами, с логикой и примитивным всебожьем, со страстной
вечной жаждой воды и смолы и отрицанием машины, – я был и
остался сыном матери-реки и отца-леса и отречься от них уже
никогда не могу и не хочу. Если отречься, то придет и заберет
нянина пособница бука и защекочет в темному углу, или,
по-нынешнему, зацепит железными челюстями подъемный
кран, заверещит лебедкой, черкнет по небу и горизонту крутым
поворотом и выбросит на людной площади, где темные каски
бьют с размаха обманутых и голодных людей, помочь которым
я уже ничем не могу, так как утратил веру в рай из железобетона.
Это страшное и досадное виденье я заслоняю любимейшими
картинами, к которым возвращаюсь мыслью, куда бы ни забросила меня действительность. Нижний край зеркала реки был
украшен деревянной резьбой пристаней и барок, верхний отделялся зелено-синей полосой от воздушного ничего. Мы, тутошние, рождались в просторе, ковшами пили воздух и никогда
не считали себя ни царями, ни рабами природы, с которой жили в веками договоренной дружбе. Я радуюсь и горжусь, что
родился в глубокой провинции, в деревянном доме, окруженном несчитанными десятинами, никогда не знавшими крепостного права, и что голубая кровь отцов окислилась во мне
независимыми просторами, очистилась речной и родниковой
водой, окрасилась заново в дыхании хвойных лесов и позволила мне во всех скитаньях остаться простым, срединным, про5

винциальным русским человеком, не извращенным ни сословным, ни расовым сознанием; сыном земли и братом любого
двуногого. По другую сторону города, от реки вглубь, сейчас же
за заставой с орлами, начинался лес, почти не рубленный и,
конечно, нечищеный, так как для стройки и роста домов хватало береговых природных богатств и еще много пригоняли
сплавов с севера. Между столбами заставы зачиналась и дальше
уходила прямой гладью в тысячеверстие, лишь поднявшись и
сбежав через хребет Уральских гор, укатанная почтовой гоньбой и утоптанная арестантами нескончаемая дорога, которую
мы звали Сибирским трактом. Ближний отрезок этого тракта я
знал с самых ранних лет: и особенно на его четвертой версте
поворот налево, на плохую просельную дорогу, сначала в лес,
потом ржаными полями, скатами, взбегами и перелесками – в
деревню Загарье, где летом мы жили на даче, а попросту в пятидымной деревушке, в крестьянской избе, нависшей над склоном, заросшим душистой клубникой. Эту деревню я помню, как
зарисованную в альбоме, хотя не видал ее больше полвека; и
если бы попал в нее сейчас, то никогда не узнал бы, хотя бы она
не переменилась: картина памяти моей нарисована детским воображением и взрослыми к нему поправками, моей литературной мечтой, не нуждающейся в реальном. Но не мог не быть
скат к речке Егошихе, и лес за нею не мог не стоять глухой
стеной, и была, конечно, --">