Михаил Андреевич Осоргин - Времена

поблизости от дома черная, прокоптелая хибарка – баня, из которой мужики выходили красными
и шатаясь от угара, – этого всего никак не придумаешь. И было
еще многое, о чем непременно надо бы вспомнить и рассказать,
чтобы каждый мог мне сочувствовать и втайне завидовать.
Кроме нас, никто в той местности из городских людей не
живал, – да было и негде, все избы считаны; только верстах в
пяти был частный хутор (у нас не говорили имение) моей
крестной матери Марьи Павловны, жившей с кухаркой и кучером, которые окружали ее заботами и льстивым поклонением,
потому что считали себя ее прямыми наследниками: родных у
нее на всем свете не было никого. К этому хутору от нас не было проезжей прямой дороги, а ходили как сейчас помню – сна6

чала через речку, потом на косогор и на большую поляну,
дальше тропинкой елового леса до межевой ямы, той самой, в
которой нашли корову, высосанную беглым арестантом, еще
дальше с полверсты, по опушке над кручей, и тут выходили на
дорогу колесную, и уже можно было увидеть вдали Марьи-Павловнин хутор, бревенчатую избу, чисто сложенную и
забитую не клочковатой, а жгутом подвернутой паклей. У Марьи Павловны был настоящий шкап с зеркалом, были венские
стулья и буфет, выше меня ростом. Сама моя крестная была
крупной, громкоголосой, деспотической женщиной, в городе ее
боялись, почти ни с кем, кроме нашей семьи, она не зналась,
нигде не бывала, пила много кофею, кажется, была богата, откуда родом – не знаю, а по фамилии Керен, может быть по мужу немка, но говорила она очень хорошо, по-московски. Когда
я был совсем маленьким, она сказала мне, что откажет мне в
своем завещании тысячу рублей, и пока дала зеленую трехрублевку, на которую я не знал, что купить. Больше я от нее ничего
не получал, и умерла она как-то нечаянно, ни когда, ни почему – не помню; я в то время уже читал Достоевского.
Про арестанта, который высосал корову, рассказывали мужики. Он держал эту корову в яме три дня, даже подкармливал
ее травой, а чтобы она не мычала, обвязывал ей морду гибким
прутом. И все-таки она мычала, и по мычанью ее нашли, а арестант успел убежать. Мужиков я не понимал. На то, что беглый
(у нас говорили – варнак) высасывал корову, они не обижались
и на ночь выставляли на крыльце чашки с кашей и вареную
картошку, чтобы несчастненькие могли покормиться, не обижая
ничем честных людей. И в то же время ходили в лес на облаву
за варнаками и, поймав, заворачивали им лопатки и повязывали
руки за спину. Может быть, так они поступали только с убийцами (полголовы брито) и с теми, кто воровал крестьянское
добро. Мой отец, когда приезжал из города на дачу, всегда
мрачнел, узнав о поимке мужиками арестанта, и ворчал, что вот
не своим делом они занимаются. А между тем мой отец был
членом окружного суда по уголовному отделению, значит – и
судил, и приговаривал. Мужикам нашей деревни низкопоклон7

ство было неведомо, они помещиков никогда не знали; но и
ласковости их не помню. В хвойных лесах ласковость не к месту
и жизнь была суровой. Зайцев ловили силками и отдавали нам
почти задаром, потому что в тех краях зайцев не ели, скармливали их кошкам; заяц поганый, а зла от него много: огороды
портит. Я не помню ни песен, ни хороводов, может быть, потому, что мы жили в деревне всегда в страдное время, когда
крестьянину не до песни. Все были поголовно неграмотны, и,
когда я, пятилетний чистенький мальчик, лежал на траве с
книжкой, ребята, завязив в носу палец, часами стояли поодаль.
Потом, накопав червей, мы бежали на речку ловить уклеек на
согнутую булавку, если только мать соглашалась пустить меня с
ними. Но больше всего я проводил время в одиночестве, объедаясь клубникой на косогоре.
Был праздников праздник и торжество из торжеств, когда
приезжал отец, на два-три дня, а раз в лето на две недели. Он
всегда что-нибудь придумывал. С ним мы ходили в далекие
прогулки, часто по лесу до самого кордона – до военного караульного поста в глубине леса, где, впрочем, никогда ни одного
солдата я не видал. В этих походах с отцом я понял и полюбил
лес, его тайну и его величие. Я узнал от отца, что темные
орешки, которыми усыпан лес, это заячьи покидки и только по
свежим может учуять зайца собака; но зайцев было в лесу
столько, сколько в городе на неглавной улице прохожих людей.
На елках было столько же и еще больше белок, которые прямо
нам на голову сыпали шишечную --">