Станислав Борисович Рассадин - Фонвизин

покалякать к Панину, а
Простакова, как Салтычиха, предстанет пред грозным царским судом,
но ежели б такое понадобилось, и оно стало бы возможно — по при­
чине, о которой сейчас поговорим.
А пока, заканчивая эту главку-предуведомление, начнем пома­
леньку продвигаться к юному Денису Фонвизину, к первым ступень­
кам его биографии,— продвигаться через Митрофана и ему подобных;
глядишь, и наберемся от них сведений, без которых ни Фонвизина не
10

понять, ни взрастившей его системы тогдашнего российского воспи­
тания.
Не станем торопиться,— чтобы встретиться с интересующим нас
отроком Денисом, будучи уже несколько подготовленными к встрече.
ПО-ФРАНЦУЗСКИ И ВСЕМ НАУКАМ...

Сегодня «Недоросль» не совсем то, чем был в нору, когда его ра­
зыграли в деревянном театре на Царицыном лугу, нынешнем Марсо­
вом поле, и публика «аплодировала пиесу метанием кошельков» (был
такой обычай). Пожалуй, сегодня он даже совсем не то. Нынче он —
тюзовская комедия, ставшая такою прежде, чем возникли тюзы; боль­
ше восьмидесяти лет назад Василий Осипович Ключевский сожалел,
что «Недоросля» «обыкновенно дают в зимнее каникулярное время
и, когда он появляется на афише, взрослые говорят: это — спектакль
для гимназистов и гимназисток».
Драматически сожалеть, может, и не стоит: удел пьесы, не на­
значавшейся детишкам, но ими присвоенной,— наипочетнейший удел
сказок Пушкина, «Робинзона» и «Гулливера», романов Вальтера
Скотта, Дюма, да и Гюго, а отчасти даже «Дон Кихота»; такая судь­
ба говорит о ясности замысла и о полноте воплощения, о счастливой
крупности характеров и о классической незамутненности языка: чего
лучше? И все-таки...
«Недоросль», воспринимаемый как учебная пьеса, многое теряет.
Иногда — почти все: педагогическая притча, наглядное пособие,
дразнилка для второгодников, «не хочу учиться, хочу жениться».
Типы подменены масками: по сцене мечется престарелая Простако­
ва, рявкает свиноподобный Скотинин, помесь карикатурного уряд­
ника с плакатным кулаком, занудно талдычат Стародум и Правдив,
неуклюже переваливается толстенный Митрофанушка.
Вот с него и начнем...
Митрофан «слишком засмеян»,— укоризненно писал Ключевский.
Да, слишком, и дело, может быть, в том, что послефонвизинская са­
тира, Гоголь, Сухово-Кобылин, Щедрин, приучила нас к гиперболе и
гротеску. Но Фонвизин-то — иной, и не зря сам Гоголь — на этот
раз не в «Ночи перед рождеством», а в «Выбранных местах» — как
раз и ухватил решающее различие между сочинителем «Недоросля»
и автором «Носа»:
«Все в этой комедии кажется чудовищной карикатурой на все рус­
ское. А между тем нет ничего в ней карикатурного: все в з я т о
ж и в ь е м с п р и р о д ы . . . » 1.
1 Чтоб не испестрять цитаты скобками и оговорками, сразу замечу: разрядка
на страницах книги всюду моя, курсив же принадлежит тем, кого цитирую.

11

То же самое скажет Пушкин; скажет о другой фонвизинской ве­
щи, но оговорится при этом, что она «достойна кисти, нарисовавшей
семью Простаковых»:
«Всё это, вероятно, было с п и с а н о с н а т у р ы».
Гоголю и Пушкину вторит Белинский:
«Его дураки очень смешны и отвратительны, но это потому, что
они не создания фантазии, а слишком верные с п и с к и с н а т у р ы...»
Точнее, не совсем вторит. В его голове уже произошла переоценка
сатирических ценностей, восторжествовала новейшая манера, именно
гоголевская, и вот уж персонажи Фонвизина кажутся с л и ш к о м
в е р п ы м и списками. Слишком — ибо куда Митрофану до Хлес­
такова и до Ноздрева — Скотииину?
Что ж, чем более запальчивости, тем яснее проступает все та же
мысль: Фонвизин, уверяет Белинский, «был в своих комедиях боль­
ше даровитым к о п и и с т о м русской действительности, нежели ее
творческим воспроизводителем».
Так сказать, предтечею собственного подражателя Копиева...
Уничижепие задело бы Фонвизина. Сама мысль — вряд ли.
Вот он восхищается парижскою комедией:
«Нельзя, смотря ее, не забываться до того, чтоб не почесть ее
истинною историею, в тот момент происходящею. Я никогда себе не
воображал видеть п о д р а ж а н и е н а т у р е столь совершенным».
У каждого века свои представления о натуральности изображения.
Станиславский убирает четвертую стену, чтобы зритель очутился
среди героев пьесы, и для него действие той комедии, которой не мог
нахвалиться в Париже Денис Иванович, не --">