Джон Рональд Руэл Толкин - О волшебных историях

вовсе не склонна ее затуманивать. Если же говорить о современной европейской культуре, то в ней эта способность человека — «отделять себя от других животных» — подвергается угрозе не со стороны фаьгастических представлений, а со стороны научных теорий. На нее пошли войной не рассказы о кентаврах, оборотнях и заколдованных медведях, а гипотезы (или догматические домыслы) ученых мужей, которые классифицируют человека не только как «животное» (одно из животных) — это верное определение появилось еще в древности, — но как «животное, и только». На свет тут же явилась особая извращенная чувствительность. Естественная любовь не совсем испорченного человека к животным и желание «почувствовать себя в их шкуре» вырвались на волю и принялись буйствовать. Многие теперь любят животных больше, чем людей. Они так сострадают бедным овечкам, что пастух для них — чудовище, не менее жестокое, чем волки. Они готовы лить слезы над трупом кавалерийской лошади, зато погибшего солдата обольют грязыо. Потому–то я и говорю: не древние люди в те времена, когда зародилась волшебная сказка, а мы сами сейчас оказались не способны «отделить себя от других животных».

(обратно)

8

Формула сказочной концовки «стали жить–пожи–вать да добра наживать», которую обычно считают столь же типичной, как начальную формулу «в некотором царстве, в некотором государстве», — не более чем искусственный прием. Ее никто не принимает всерьез. Эти формулы можно сравнить с полями чертежа или рамой картины. Считать, что с произнесением формулы сказка действительно закончилась, вырывать ее тем самым из единой фольклорно–мифологи–ческой картины — все равно что считать, будто пейзаж, изображенный на картине, ограничен рамой, а огромный мир — оконным проемом. У разных картин бывают разные рамы: гладкие, резные, золоченые. Так же разнообразны и формулы сказочных концовок — краткие и длинные, простые и экстравагантные. Их искусственность бросается в глаза, но они необходимы сказке, как рама — картине: «Много воды с тех пор утекло, а они все живут да хлеб жуют», «Тут и сказке конец, а кто слушал — молодец», «Стали жить–поживать да добра наживать», «Я там был, мед–пиво пил, по усам текло, а в рот не попало».

Такие концовки подходят именно для волшебных сказок, потому что в этих сказках — ощущение безграничности Мира Литературы проявляется куда ярче, чем в современных «реалистических» рассказах, закованных в узкие рамки своего времени. Концовка сказки как бы делает надрез на бесконечном фольклорном ковре, отмечая его формулой, пусть даже гротескной или комической. Современное искусство иллюстрации под влиянием фотографии отказывается от полей, и рисунок все чаще занимает лист бумаги целиком. Может быть, фотографические работы так и следует оформлять. Но это совершенно не годится для иллюстраций к волшебным сказкам или картин, появившихся под воздействием сказочных сюжетов. Заколдованному лесу необходима опушка, а еще лучше — тщательно выписанная рамка. Займите этим рисунком всю страницу, как фотографией Скалистых гор в «Пикчер пост», — и получится нелепое издевательство над сказкой — так сказать, «моментальный снимок Волшебной Страны», «набросок художника нашего издательства с натуры».

Наилучшим зачином для волшебной сказки, по–моему, является формула «давным–давно». Она сразу же оказывает на слушателя определенное воздействие. Характер этого воздействия можно оценить на примере волшебной сказки «Ужасная голова» из «Синей книги сказок». Это история Персея и Горгоны Медузы в пересказе Э.Лэнга. Она начинается словами «дав–ным–давно» и не называет ни точное время, ни страну, ни имена персонажей. Такую обработку можно назвать «превращением мифа в волшебную сказку», но я бы выразился иначе: это превращение «высокой волшебной сказки» (греческая легенда именно такова) в так называемую «бабушкину сказку» — особый тип, характерный сейчас для нашей страны. Отсутствие имен в «Ужасной голове» — не достоинство, а случайность, которой не стоит подражать: вызвана она забывчивостью и недостатком мастерства, и сказка становится от этого хуже. А вот временная неопределенность, по–моему, — совсем другое дело. Она не обедняет сказку, а придает ее началу особую значимость. Одним мазком кисти формула «давным–давно» рождает ощущение огромного неисследованного океана времени.

(обратно)
--">