Дмитрий Львович Быков - Статьи из журнала «GQ»

той же безальтернативности: «Я у меня один!» А другие, как я, предпочитают ненавидеть. Это, мне кажется, несколько перспективнее.

Впрочем, так и с жизнью. Я люблю ее — от минуса, по контрасту со смертью. И ненавижу за то, что она у меня одна.

Город, которого нет

Для Антона Красовского любимый Петербург есть только в прошлом.

Путешествие из Петербурга в Москву по-прежнему очень важный социальный маршрут, многое объясняющий путешественнику, расставляющий все на свои места.

Я люблю Петербург. Я схожу на перрон Московского вокзала, проскакиваю мимо ларьков с шавермой в сторону Гончарной, вдыхаю пропитанный солью столетий воздух и понимаю: тут мое место. Мой город, мой мир. Я придумал его себе сам, лет, может, в семь, когда понял, что кроме Москвы есть что-то еще. В семейном альбоме я нашел фотографию маленькой девочки, закутанной в платок. Вдоль домов Литейного проспекта она тащила салазки с телом своей мамы. Она не плакала. Она просто шла, чтобы идти. До этого девочка была моей тетей. А стала моим проводником. С тех пор я приезжал сюда сотни раз, чтобы жить, чтобы любить, чтобы быть с моим городом.

Порой мне снятся странные сны. Будто бы я и есть Петербург. Мою макушку украшает вечный трубный ангел, суставы пальцев со скрипом разводятся по ночам, а по венам течет тяжелая невская влага. В психиатрии это называется интроекция — отождествление себя с чем-то иным. Такая штука, с которой начинается невроз. Мне все равно. Невроз — так невроз. Смущает одно. В этих снах никогда не было людей. Петербург был чист, словно божий разум, пуст, как семипалатинский полигон. Я смотрел на эти набережные как бы изнутри, глазами города и не видел ни одной сорванной ветром шляпки, ни единого окурка, не слышал отголоска детского смеха или гулкого кашля старухи. Все было создано кем-то, кто даже не знал о существовании людей или просто делал вид, что они не важны. И люди, чувствуя это, растворялись в фонтанной дымке города, которого нет. Города, созданного мной.

Но есть и настоящий Петербург. С жужжащими толпами прохожих на Невском, с горячим кофе на балконе «Астории», с судами, спешащими в Ладогу, с чайками над куполом Царя Царей. Но это не мой город. Тот, легендарный, дворянский чертог погиб на большевистских баржах, задохнулся в Алексеевском равелине, сгнил на сибирских рудниках и кончился в кромешной мгле блокады.

Мой Петербург. Мой Ленинград.

Перед революцией тут жило два с половиной миллиона человек. Статные генералы с миловидными дамочками катались на Bentley по Крестовским дачам, аптекари толкли аспирин, зеленщики торговали укропом, смольные институтки шушукались на лавочках Летнего сада, бомбисты взрывали государя, рабочие плавили металл. Город жил. А потом он умер. Кто-то вовремя уехал, большинство были расстреляны, потоплены, запытаны. Настоящий вековой Петербург, единственная мировая столица, расположенная северней 60-й широты, перестал существовать. К 1920 году население Петрограда сократилось до 722 тысяч, к 1921-му — до 690. Столько здесь жило при Достоевском. Когда стало ясно, что уже некому чистить канализацию, начался беспрецедентный завоз рабочей силы. Такой, что однажды осуществил Петр. Ехали отовсюду. С Урала, из Поморья, из прибалтийских хуторов и курских деревенек. Брали всех. Через двадцать лет, прямо перед войной, в Ленинграде было прописано уже почти три с половиной миллиона трудящихся. Подцепив словечко у местных пролетариев, они называли мой город Питером, не понимая даже, как это низко. Но пришла война. Их не стало тоже. В 1944-м, после прорыва кольца, в живых оказалось только 500 тысяч человек. Всего полмиллиона. Скорбных, голодных, защитивших тебя, Ленинград. Среди них была та девчушка, моя тетя, маленькая Аня. Она спасла себя, но не могла спасти свой город. И город снова стал задыхаться.

Начался новый бой за демографию. 1945-й — миллион, 1946-й — полтора, и вот — к 1959-му заветные предвоенные три триста. Всего на миллион меньше, чем сейчас.

Кто все эти люди? Почему они так надменны? Откуда в них, заселивших мои дома и дворцы, заполонивших собою мои набережные и мосты, столько непонятной никчемной спеси? Все просто. Они в основном ничем не хуже тех, кто жил тут столетие назад. Кто бежал сюда после великой вольницы в поисках счастья и работы. Все они рвались в Петербург. Но нынешние — приехали в Ленинград. В столицу имперскую, ставшую в одночасье центром областным. Из одной провинции --">