Валерий Иванович Прокошин - Рай остался внутри шалаша

Валерий Прокошин Рай остался внутри шалаша

Дом в темноте, как ребёнок, боится

Всякой пропажи земной.

Дому мерещатся пьяные лица,

Те, что приходят за мной.

Что их приводит: полночные страхи

Или сапожник-сосед?..

Въелись в обои в фабричном бараке

Эти четырнадцать лет.

Это из детства: над гнёздами люлек

Плыл керосиновый чад —

Мамы кормили из чёрных кастрюлек

Крепких барачных ребят.

После, напившись, плясали и пели

За полночь, возле крыльца.

Помню, как вглубь коридора глядели

Мутные очи отца.

Спьяну жильцы веселились до драки

И поджигали с углов —

Ярко горели ночные бараки

Семидесятых годов.

Это оттуда летит на ресницы

Пепел отцовских обид.

Дом в темноте, как ребёнок, боится

И до рассвета не спит.

* * *

Дом культуры. Советская хроника:

Тень и свет, свет и тень, тень и свет…

Жизнь, размытая взглядом дальтоника,

С четырёх до шестнадцати лет.

Как ночной мотылёк или бабочка,

Угодившая в тесный сачок,—

Чёрно-белая Красная Шапочка,

Чёрно-белый Иван-дурачок.

Как «Титаник», но с русскими ятями,

Выплывает сгоревший барак

И, скользнув по заснеженной памяти,

Погружается в сладостный мрак.

Свет и тень, тень и свет — это полосы,

Что бегут, и бегут, и бегут…

Чёрно-белые мамины волосы

Туго скручены в тоненький жгут.

Лента лжи извивается коброю,

Соблазняет нас красной ценой.

Мама верит в другую — загробную

Жизнь, которая будет цветной.

* * *

Этот город похож на татарскую дань

С монастырскою сонной округой,

Здесь когда-то построили Тмутаракань

И назвали зачем-то Калугой.

Сколько славных имён в эту глушь полегло.

Но воскресло в иной субкультуре:

Константин Эдуардович… как там его —

Евтушенко сегодня, в натуре.

Этот город, прости меня, Господи, был

То советский Содом, то Гоморра

Постсоветская: Цербер под окнами выл

В ожидании глада и мора.

Не хочу вспоминать эти пьяные сны,

Явь с придурками, дом с дураками,

И почти несусветную «точку росы»…

Два в одном: Гоголь & Мураками.

Этот город уходит в снега. На фига

Снятся мне в двадцать грёбаном веке

Тараканьи бега… тараканьи бега

И татаро-монголов набеги?

Т. Б.

Москва — ненадёжное русское место

Для жизни счастливой. И здесь, как известно,

Напрасны рыданья твои.

Но всё же за горстью туркменского плова

О бедной Татьяне замолвите слово

Хоть вы, Алишер Навои.

Ворона, щегол, воробей и синица,

Любая другая нездешняя птица

Поют на родном языке.

А четверо гуру из Третьего Рима

Забыли, что совесть непереводима

И лучше уйти налегке.

Ни книгой, которой названия нету,

Ни Рейном, впадающим медленно в Лету,

Ни хлебом из сталинской ржи.

Единственная среди тех, между прочим,

Кто лечь отказался на грязный подстрочник

В чужой азиатской глуши.

Февраль расплатился по липовой смете

В присутствии близких, при ангельском свете,

С бумажной иконкой в торце.

С двенадцати до половины второго

О бедной Татьяне замолвите слово,

Которое будет в конце.

* * *

Рай похож на огромный пломбир:

Сколько света кругом! Сколько снега!

Ангел кутает плечи в меха.

Я ещё не пришёл в этот мир,

Но в янтарной горошине века

Спит дитя — негатив человека

Без души, без судьбы, без греха.

Только Замыслу благодаря,

Тот апрель тайно лёг на распятье.

Рай остался внутри шалаша…

И расплавилась горсть янтаря:

Я родился, на волю спеша,

Раньше срока условного — в пятьде -

Сят девятом, в конце декабря.

Над Россией плывут облака,

Небо выгнуто заячьим оком.

Здесь, в забытом --">