Расул Гамзатович Гамзатов - Люди и тени

примеру,

Хоть жалок был его в искусстве вес.

И совершал желанную карьеру

Меня превозносивший до небес.

Я издавал жестокие законы,

Но разве согнутый в бараний рог,

Встречавший и восходы и заходы

Мне высказал в жестокости упрек?

Пусть кто-то восхищался красотою

И милостью высоких чувств людских,

Но вытравил, как будто кислотою,

Я это из опричников своих.

И всяк из них в работе был прилежен

И верил мне, что состраданье — дым.

И то, в чем был воистину я грешен,

Приписывал противникам моим.

И потому стоял я у кормила

И лишь на мне сходился клином свет.

Легенда немудреная кормила

Воображенье ваше тридцать лет.

Благодарю, что видеть вы умели,

Согласно предоставленным правам,

Не то, каким я был на самом деле,

А то, каким я представлялся вам.

* * *

Летит ли ангел иль звезда по небу?

И наяву, во сне ли — не пойму,

Сегодня эту горькую поэму

Я Сталину читаю самому.

Приписывать мне храбрости не смейте!

Чего бояться?

                    Движутся года.

И раз одной не избежал я смерти,

Семи других не будет никогда.

Вождь слушает,

                       прохаживаясь властно,

И головою грешной не поник.

Что каждая строка к нему причастна,

Он понимает — вдумчивый старик.

Вот первой рани вспыхнула лучина,

И в этот миг в одном его глазу

Я увидал смеющегося джинна,

В другом — едва заметную слезу.

Как прежняя любовь была нелепа,

Злодеем оказался аксакал,

Таким Марии некогда Мазепа

В своем обличье истинном предстал.

Есть у аварцев древнее преданье,

Что с дня рожденья каждого аллах,

Поступки принимая во вниманье,

Ведет два списка на его плечах.

Запишет на одном плече благие

Деяния от малых до больших,

А на втором запишет все другие,

Чтобы однажды сопоставить их.

И в тот же час, когда мы умираем,

То по заслугам, а не как-нибудь

Нам воздается адом или раем,

И господа мольбой не обмануть.

Будь все равны перед таким законом,

То злодеянья списка не сумел

Укрыть бы вождь под маршальским погоном,

В отличие от списка добрых дел.

Забрезжило. Всему приходят сроки.

Ночная с неба сорвана печать.

Я на заре заканчиваю строки

Поэмы этой Сталину читать.

От моего полынного напева

Его надбровья налились свинцом.

Как в жизни, задыхается от гнева

Владыка с перекошенным лицом.

Уже бессилен сделать он уступку

Столетию, летящему вперед.

И телефонную снимает трубку,

Заплечных дел полковника зовет.

Но, в прошлом отзывавшаяся сразу

Ему на подчиненном языке,

Не внемлет трубка грозному приказу

И холодно безмолвствует в руке.

* * *

— Пора, иного мира постоялец,

Тебе вернуться к должности земной! —

Сказал мне это партии посланец,

Торжественно явившийся за мной.

И я заколебался на мгновенье:

— А может, лучше мне остаться тут?

Зачем менять покой на треволненья,

На вечный бой и на опасный труд?

Не сон, а явь истории суровой,

Творимой и написанной людьми.

И я воскрес,

                   на вечный бой готовый,

Исполненный надежды и любви.

Не сон, а явь.

                  Брожу вдоль шумных улиц,

И хоть меня венчает седина,

Как мальчик плачу:

                            к улицам вернулись

Их добрые, святые имена.

И в парках легче дышится деревьям,

Толпой оттуда статуи ушли.

И веточки зеленые с доверьем

На плечи дню грядущему легли.

Смотрю вокруг и вдоволь наглядеться

Я не могу, воскресший человек.

В моей груди одно пылает сердце,

Второе сердце умерло навек.

Будь счастлив, лад рожденья жизни новой.

Ты весь в моем сознанье и в крови.

И, за тебя на вечный бой готовый,

Исполнен я надежды и любви.

1960–1962

--">