Хорхе Луис Борхес - Луна напротив

Хорхе Луис Борхес Луна напротив

Предчувствие любящего

Ни близость лица, безоблачного, как праздник,

ни прикосновение тела,

полудетского и колдовского,

ни ход твоих дней,

воплощенных в слова и безмолвье, —

ничто не сравнится со счастьем

баюкать твой сон

в моих неусыпных объятьях.

Безгрешная вновь

чудотворной безгрешностью спящих,

светла и покойна, как радость,

которую память лелеет,

ты подаришь мне часть своей жизни,

куда и сама не ступала.

И выброшен в этот покой,

огляжу заповедный твой берег

и тебя как впервые увижу — такой,

какой видишься разве что Богу:

развеявшей мнимое время,

уже — вне любви, вне меня.

Генерал Кирога катит на смерть в карете

Изъеденное жаждой нагое суходолье,

оледенелый месяц, зазубренный на сколе,

и ребрами каменьев бугрящееся поле.

Вихляется и стонет помпезная карета,

чудовищные дроги вздымаются горою.

Четыре вороные со смертной, белой метой

везут четверку трусов и одного героя.

С форейторами рядом гарцует негр по кромке.

Катить на смерть в карете — ну что за гонор глупый!

Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемки шесть-семь безглавых торсов

плелись эскортом трупа.

— И этим кордовашкам владеть душой моею? —

мелькает у Кироги. — Шуты и горлопаны!

Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,

чем коновязи пампы забиты в землю пампы.

За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.

"Кирога!" — эти звуки железо в дрожь бросали.

И мне расстаться с жизнью на этом взгорье диком?

Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть сабли?

Но у Барранка Яко не знали милосердья,

когда ножи вгоняли февральским ясным полднем.

Подкрался риоханец на всех одною смертью

и роковым ударом о Росасе напомнил.

И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,

покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,

где рваные солдаты и призрачные кони

сомкнулись верным строем при виде грозной тени.

Превосходство невозмутимости

Слепящие буквы бомбят темноту,

как диковинные метеоры.

Гигантский неведомый город

торжествует над полем.

Уверясь в жизни и смерти,

присматриваюсь к честолюбцам

и пробую их понять.

Их день — это алчность брошенного аркана.

Их ночь — это дрема бешеной стали,

готовой тотчас ударить.

Они толкуют о братстве.

Мое братство в том, что мы голоса

одной на всех нищеты.

Они толкуют о родине.

Моя родина — это сердцебиенье гитары,

портреты, старая сабля

и простая молитва вечернего ивняка.

Годы меня коротают.

Тихий как тень, прохожу сквозь давку

неутолимой спеси.

Их единицы, стяжавших завтрашний день.

А мне имя — некий и всякий.

Их строки — ходатайство о восхищенье прочих.

А я молю, чтоб строка не была в разладе со мной.

Молю не о вечных красотах —

о верности духу, и только.

О строке, подтвержденной дорогами и сиротством.

Сытый досужими клятвами, иду по обочине жизни,

неспешно, как путник издалека,

не надеющийся дойти.

Монтевидео

Вечер душе, как уставшему — путь под уклон.

Ночь осенила крылом твои плоские крыши.

Ты — наш прежний Буэнос-Айрес, который все дальше с годами.

Твои камни пушатся нежностью, как травой.

Близкий и праздничный, словно звезда в заливе,

потайными дверцами улиц ты уводишь в былое.

Светоч, несущий утро, над тусклой гладью залива,

зори благословляют тебя перед тем,

как зажечь мои окна.

Город звучный как строка.

Улицы уютные как дворик.

Дома словно ангелы

На углу Чакабуко и Святого Хуана

мне открылись дома,

мне открылись дома всех расцветок

удачи нежданной.

Были стягов алей и восхода бездонней,

что пускает кварталы голубями с ладони.

То зарей отливали, то утром

над распятьем восьми переулков,

понурым и смутным.

Я подумал о женщинах, --">