Павло Тычина - Похороны друга

Павло Тычина ПОХОРОНЫ ДРУГА Поэма

Угрюмый вечер в тишине окрестной

багряный тон на сизый тон менял.

Я синий снег лопатой поднимал,

бросал — и вдруг… далекий плач оркестра

послышался, все приближаясь, он

захлебывался на морозе. К елям

(вершины их еще слегка алели)

волною льнул. И плыл зеленый звон.

Глухое эхо ударяло в сад,

и сад громовым отзвуком шатало.

Не в лад, не в тон, как будто наугад

там сто оркестров в этот миг играло,

и путало мотивы…

Все обновляется, меняется и рвется,

исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет,

песком заносится и пылью обдается,

земле сырой всего себя передает…

О ком те трубы плакали?

Зачем тарелки звякали?

Бил барабан как будто в грудь —

кто завершил свой путь?

                              …Потухал

багряный цвет. С ним вместе постепенно

сгорала туча. Смутный мир стоял,

как бы насквозь просвеченный рентгеном…

И я сорвался, побежал! Такой,

такой же вечер был назад два года:

прощался с другом я. Конь вороной

помчал тогда, исчез… И непогода

пришла: война ударила! И друг

прислал нам весть: он жив! он жив!

                              Повсюду

гордятся им: он, словно в землю плуг,

вонзился во врага! Он мстит, он судит —

и вражья кровь, чернея, потекла…

Да, имя Ярослава — на скрижалях

нерукотворной памяти… Была

борьба за Харьков. Наши окружали

его кольцом тугим со всех сторон.

Неравны были силы. Ярославу

пришлось пройти огонь терпенья. Он

один против восьми стоял! И славу

тотчас его отвага обрела:

он спас людей, которым казнь грозила.

Врагов он смело выбил из села

и сам погиб…

                    Печали злая сила

взяла меня!.. Вдруг из воздушных волн

по радио приплыло имя друга.

Перед глазами гроба черный челн

заколыхался… Сердце сжалось туго,

и захотелось в этой тишине

тебя увидеть!..

Все обновляется, меняется и рвется…

                    Катафалк качался

на медленных волнах, как в страшном сне.

Процессию догнал я и пробрался

поближе к гробу. Друг! Хотя я знал,

что Ярослав не здесь: его хоронят

там… без меня… на фронте! Зарыдал

опять оркестр.

Все обновляется, меняется и рвется,

на свете в новые все формы переходит…

     Фанфара стонет, стонет.

Процессия идет, и с нею — я

(раздвоенность меня не покидает!),

гляжу, как свекловичная струя

течет за горизонт… Никто не знает —

     о ком те трубы плакали?

     Чего тарелки звякали?

     Бил барабан как будто в грудь —

     кто завершил свой путь?

Да кто же? Воин. Друг наш близкий, воин!

Один из тех, кто рядом с нами жил,

с врагами дрался из последних сил…

Вот он лежит, бессмертия достоин.

Он молод был. Какой широкий путь

был для него открыт! Он рос на воле,

в семье народов. С каждым днем все боле

светило солнце нам. Но посягнуть

на нашу жизнь, святое наше дело,

фашистская Германия посмела,

и рукава уж засучил палач

и ухмыльнулся… Горестно играют

в оркестре, — мне же кажется: то плач

с Украины… Трубы! Трубы пусть рыдают!

Пусть вдовье горе выплачут, пускай

поют о тех, кто следует за гробом,

заламывая руки к небу… Знай,

проклятый враг: твоя бессильна злоба

на наш народ! Свирепствуешь? Дрожи:

никто не победит народ! Быть может,

считаешь благородством грабежи?

Собаке «благородство» не поможет,

и волку — тоже…

     …Как на лапах волк,

на западе, оскалясь, встала туча.

Упали сумерки. Оркестр замолк,

и стало тихо… Рота всевобуча

навстречу нам прошла. Вот повезли

белье для госпиталя. Мимо дети

с собакой прошмыгнули. А вдали

завод гудел и стих. И вместе с этим

темнело все вокруг. И снег лежал.

И перед гробом по дороге белой

от фонаря дрожащий луч бежал…

И я сильнее вдруг затосковал —

и реквием душа моя запела.

Все обновляется, меняется и рвется,

исходит --">