Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

ним сравнить города я могу?

Милый Харьков люблю и Полтаву,

и вишневых садов толчею, –

я люблю твою старую славу,

богатырскую славу твою!

Я люблю твою звучную мову,

свежих губ золотую молву,

изобилия первооснову —

молодую степную траву;

я люблю твое солнце большое,

ветер мира, тепла и жилья:

с перелетной нечуждой душою

прихожу к тебе, родина, я.

Породнившись с твоею судьбою,

молодую встречая зарю,

жизнью всей говорю я с тобою,

верным сердцем с тобой говорю:

так прими эту исповедь сына,

чья навек тебе песня верна, –

Украина моя, Украина,

быстролетного детства страна!

«Деревья черные, как трефы…»

Деревья черные, как трефы.

Земля оголена

на всем пространстве от Мерефы

и до Люботина.

И не с беспечностью Эфеба –

резвясь как зрелый муж,

уже барахтается небо

в глубинах спелых луж.

И мимо зябнущего плеса,

вращаясь на весу,

проциркулируют колеса

локомотива «Су».

Блоха, прикидываясь Дафной,

заполнит зыбкий пруд.

Гудки завязнут в телеграфной

проводке – и замрут.

И над изменчивой личиной

сигнальных фонарей

грачиный гомон и галчиный,

иль галочный скорей.

И пробуждением Деметры

овеян вешний шлях,

замызганные километры

и галька в колеях.

И в неуемность окоема

еще до темноты

вплывут гектары чернозема,

как жирные киты.

Они помчатся в эстафете

за музыкой стиха.

Их прогарпунят на рассвете

кривые лемеха.

И устремляются в кочевья,

сопя, как ламантин,

китообразные деревья.

Мерефа-Люботин.

«За окнами снежная тьма…»

За окнами снежная тьма.

Россия считает расходы.

Как старые пароходы,

доходные стонут дома.

О, как описать эту жесть

с ковчегов нахохленных кровель?

О, как этот хлопьевый промельк

постичь, и понять, и прочесть?

Невольно поются стихи

на лад Северянина старый.

Поэмы гудят, как амбары,

а критик долдонит верхи.

Балконы, столбы, эркера,

угрюмые кариатиды,

отрады, тревоги, обиды,

сегодня, заутро, вчера,

угрюмые кариатиды,

балконы, столбы, эркера.

В квартирах арбатской судьбы

остатки модерна. Останки.

Чаев позабытых жестянки.

Иконки померкшей мольбы.

В столице иль на полустанке,

где сцепщик сцепляет гробы.

И люди, успевшие вмиг

пригубить не мед, как Вителлий,

а самый тот КУБОК МЕТЕЛЕЙ,

немыслимый КУБОК МЕТЕЛЕЙ,

что к слову поэта приник.

Шли хлопьев метельные своры

на штурм первозданного дня.

Была суетня, беготня.

Эпоха взрывала соборы,

металлом свой путь осеня.

Была наша доля легка,

еще наши очи сверкали,

и пальцы еще прилипали

к замызганной кнопке звонка…

«Я должен рассказать о том…»

Я должен рассказать о том,

как дождь неслышно входит в дом,

на цыпочках, как гном в легенде;

я должен повторить рассказ о том,

что в сотню тысяч раз ценней,

чем деньги или денди!

А здесь, в краю зеленых нив,

в краю, где шествует прилив,

прорвав гниющих водоро слей

завесу… По песку скользя,

мне прошлого забыть нельзя

или переложить на после.

Был город, град, вот он каков! –

обитель лестничных звонков,

тоска заплеванных фасадов;

досадуя на тьму и свет,

мы так скучали, будто нет

здесь солнца… Темно-шоколадов,

закат стучался к нам в окно,

и было, кажется, темно,

совсем темно… Был день как год

утрат, смятений и невзгод.

(И это всё? Непредставимо!)

А город, град, приют друзей

был безысходен, как музей,

и мямлил, словно пантомима.

ЛЕВОБЕРЕЖЬЕ

I. «Возвращусь в ветвей безбрежья...»

--">