Шеймас Хини - Стихи из книги “Цепь человеческая"

тетрадкою моей / Шум ветвей и гомон гнезд».

Название книги «Human Chain» многозначно. Йейтс писал: «Человек — в цепи звено:/ Ибо в нем заключено / Два бессмертья: не умрет / Ни душа его, ни род»^[2]. В поэзии Хини то же скрещение двух бесконечностей: стихи о семье, о родителях и своей сельской сторонушке (бесконечность рода и почвы) и рядом с этим элегии об ушедших друзьях, переклички с поэтами разных стран и эпох, поиск и обретение родственных душ в человечестве.

Но «цепь» — не только связь, но и бремя, те самые «оковы бытия», которые с течением лет имеют свойство тяжелеть. И тогда начинает сниться освобождение, возникает какая-то подъемная сила, последняя легкость. Этот мотив есть уже в заглавном стихотворении «Цепь человеческая», и он усиливается к концу сборника. В стихотворении «Под самой крышей» поэт, выглянувший в окно, внезапно ощущает себя юнгой Джимом Хокинсом на качающейся мачте пиратского корабля.

…Я тоже старею и начинаю забывать имена,

И моя неуверенность на лестнице

Все больше походит на головокруженье

Юнги, впервые карабкающегося на рею…

В последнем стихотворении сборника «Воздушный змей для Эйвин» уже не юнга карабкается в небо, а неуклюжая бумажная птица. Стихи посвящены маленькой внучке Хини; они перекликаются с другим стихотворением о воздушном шаре, написанном тридцатью годами раньше для его сыновей Майкла и Кристофера. Мне хочется напомнить читателям ту концовку:

Покуда змей не врезался в листву

и эта связь не сделалась ненужной,

возьмите в руки нить — и ощутите

звенящий, рвущийся натяг печали.

Вам это предназначено с рожденья.

Так станьте же сюда, передо мной,

и переймите нитку.

Приключение

В душе любовь — иероглиф,

А в теле — книга для прочтенья.

I

Водружен на каталку, пристегнут, поднят

В машину, зафиксирован прочно —

И пошло трясти, вытряхивать душу

На хорошей скорости. Медсестра

Впереди с шофером, а ты примостилась

В уголку на сиденье узком, напротив,

И за всю дорогу между нами ни слова:

Все, что можно сказать, было сказано молча,

Одними глазами. Не забыть той поездки

В медицинской карете воскресной ранью,

Было б кстати сейчас процитировать Донна

Про беседу двух душ, разлученных с телами.

II

Разлученных! Тот звук — как удар колокольный

Из далеких времен, когда пономарь наш,

Малахи Бойл, гремел над Беллахи —

Или когда я сам был в колледже

Звонарем; до сих пор ощущаю тягу

Колокольной веревки в руке своей, прежде

Теплой и сильной, — теперь она виснет,

Как язык у колокола, косным грузом,

А ты ее держишь, не выпускаешь

Всю дорогу, пока мы мчимся сквозь Данглоу

И сквозь Глендон, и линию наших взглядов

Трубка капельницы делит, как медиана.

III

Возничий из Дельфов стоит непреклонно:

Пусть нет колесницы его и упряжки,

И нет половины руки его левой,

Обрубленной грубо, — но в правой руке

Он держит поводья и смотрит упрямо

Вперед, в пустоту, где шестерка коней

Была да сплыла. Он похож на меня,

Когда, распрямясь, в коридоре больничном

Я переставляю упорно ходилку,

Как будто возничий я сам или пахарь,

И каждый бугор, каждый камень под плугом

Пытается вырвать из рук рукоять.

Цепь человеческая

Теренсу Брауну

Я видел в телехронике момент

Раздачи продовольствия голодным:

Солдат, стреляющих поверх толпы,

И — крупно — белые мешки с пшеницей,

Передаваемые по цепочке

Сотрудниками Красного Креста;

И руки вспомнили внезапно тяжесть

Мешка, когда его берешь, нагнувшись,

За два угла и по сигналу глаз

Бросаешь, раскачнувшись, на прицеп

Укладчику. О, миг освобожденья

И легкости в лопатках перед новым

Наклоном и рывком! Такого больше

Тебе не испытать. Или, быть может,

В последний только раз — и навсегда.

--">