Елена Константиновна Феррари - Эрифилли. Стихотворения

вокруг,

Всё останется по-прежнему,

Только я – вступая в новый круг, –

Улыбаться буду реже.

«Захлопнутым мышонком сердце билось…»

Захлопнутым мышонком сердце билось.

Не смей жалеть меня, не смей ласкать.

Луна неловко и несмело торопилась

Лицо свое укрыть за облака.

Любить не надо. Мне любить не надо.

И не тебе мою рассеять боль.

И ночь и этот сад совсем не рады,

Что видят нас с тобой.

«От зеркал и стекол зайчики…»

От зеркал и стекол зайчики

Снова пляшут на обоях.

Снова теплый луч весенний

Примирит меня с тобою.

Я люблю мой путь суровый,

Одиночество и волю, –

Но весенним ясным вечером

Я прийти тебе позволю.

«Свищет и дразнит ветер…»

Свищет и дразнит ветер,

В стекла лупит дождь,

Что творится на свете –

Не поймешь.

И стону и вою радо,

Кувырком, скачком, непопадом

Расплясалось белое безумие –

Бедная моя голова! –

Мысли то падают градом,

То гуськом идут, то рядом,

И нелепо, как в пасхе изюмины,

Торчат на бумаге слова.

Не стихи, а черт знает что!

Да и поэзия нужна ль еще?

Ну и пусть колеса-турусы.

Но зачем из рамки так понимающе

Глаза спокойно грустны?

На меня и за мной глядят зачем,

Строго-внимательно,

Как внезапные звезды на синем плаще

Богоматери?

Л. М. Флейшман. ПОЭТЕССА-ТЕРРОРИСТКА ^[1] (Послесловие)

Елена Феррари, таинственная фигура «русского Берлина» в период его краткого и бурного расцвета, своим положением в литературной среде была обязана покровительству двух лиц – Максима Горького и Виктора Шкловского. Оба они, поверив в дарование молодой женщины, вводили ее в секреты литературного ремесла. Оба, будучи в ту пору в конфликте с советским режимом и оказавшись в Берлине почти одновременно, чувствовали себя гораздо органичнее в нарождавшейся советской литературе, чем в эмигрантском окружении. Оба ощущали свое пребывание вне России как временное, случайное и бессмысленное и с нетерпением ждали возможности вернуться на родину.

Переписка Горького с Феррари, частично опубликованная, – единственный доступный в настоящее время свод документов, детально раскрывающий динамику литературно-эстетических взглядов поэтессы. Судя по этой переписке, их личные отношения сразу приобрели доверительно-теплый характер. «Хорошее воспоминание у меня о вас. Очень милый человек вы, – да будет вам хорошо на земле!» – пишет Горький 16 апреля 1922 г., после первой личной встречи с Феррари^[2]. Его внимание к начинающей писательнице проявилось в заботе о формировании ее художественных вкусов. С тем же письмом от 16 апреля он отправил Феррари «Счастливый домик» и «Путем зерна» В. Ходасевича и «Двор чудес» И. Одоевцевой, по-видимому, полагая что эти книги окажут благотворное действие на дебютантку. Как свидетельствует ее ответное письмо, советы Горького упали на благодатную почву:

Вчиталась в присланные вами книжки – и Ходасевич мне очень нравится. Напрасно взвела на него поклеп. Получила 2 первых № «Новой русской книги» – и не знаю, лучше ли оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе. Ремизов и Пильняк вводят меня в великое сомнение: странно как-то пишут и думают, наверное, тоже так – не по прямой улице, а всё норовят по переулкам да закоулкам, оттого-то и языку них такой – и по-русски будто, а иной раз в тупик становишься. Отрывки Пильняка «Ростиславль» (в «Накануне») – то же самое. Я думаю все-таки, что лучше не только не усложнять формы, а, наоборот, упрощать ее до того, чтоб она совсем исчезла, а осталось бы одно содержимое. Впрочем, это зависит от внутренней структуры автора. Вот, напр<имер>, почитать В. Брюсова, – и как ясно рисуется его портрет, хоть его и не знать^[3].

Колебания по поводу того, «оставаться в стороне вообще от пишущей публики или стоит подойти к ним поближе», были вполне объяснимы. В тот момент литературные занятия Феррари носили робкий, ученический, дилетантский характер, что нисколько не препятствовало упрочению ее связей с литературными кругами русского Берлина. Очевидно, по рекомендации Горького с нею познакомился --">