Михаэль Крюгер - Из современной немецкой поэзии

class="book">Начало октября Ты даришь мне розы, а куст оставляешь себе.

Ты даришь мне упавшие яблоки из своего сада,

но… не деревья, не дом, не ребенка.

И слова твои легки, как далекий птичий гомон.

Я говорю тебе: побудь со мной подольше,

а потом исчезни.

Вот так и птицы —

склевывают созревшие ягоды рябины

и уносят их куда-то вдаль.

Заблуждение

Он сказал однажды:

любовь как снег, падает легко

и на всех без разбору,

но быстро тает.

Она ответила:

нет, это костер,

и его затаптывают,

чтобы не случилось пожара.

Они помолчали.

Рванулись друг к другу

и долго лежали рядом.

Он таял от нежности, ее сжигала страсть.

И оба, конечно же, не верили

в вечную любовь до гробовой доски.

Геральд Цшорш

Элегия

Ангелы появляются, чтобы исчезнуть.

Посыльными — от света к тьме — служат.

При свете заметны, а в темноте — похуже.

Ангелы отродясь не носили короны.

Смущаясь, рюкзаком прикрывают крылья.

Танцев не знают, но прилагают усилья.

С пением лучше, в раю это ценится.

Поют, правда, попросту, без кантат и прелюдий.

Так что же, люди — немного ангелы?

Или ангелы — немного люди?

Марион Пошманн

ГДР — во сне и наяву

Теперь нам уже не так больно

фотографировать знакомые дома,

идущие под снос.

Для меня родина —

это место, откуда приходит

большинство автобусов.

Для тебя родина —

это пространство,

целиком заполненное делами.

Эва Штриттматтер

Напрасное путешествие

Цвело белым, цвело красным.

На юг я ехала за этим цветеньем.

Олеандр красный, олеандр белый. Был ли мой путь напрасным?

Что я ищу? Не компромиссы.

Что нахожу? Чего совсем не искала.

Я много теряла, а обретала — вот разве что южные кипарисы.

Вы, кипарисы, — в ночных наваждениях,

вас создали тени — из лунного света.

Не те вы деревья, чужое все это. Береза шумит в моих сновидениях.

Ойген Гомрингер

Сонет

Вот говорят, мы целого частицы.

Вы не согласны? Но, по крайней мере,

в нас живы и растения, и звери,

черт знает, что в нас может затаиться.

Вот говорят, нас сделали небрежно.

Природа не особенно трудилась,

слепым страстям мы отданы на милость

и шишки набиваем неизбежно.

Вот говорят, не надо нам сонетов,

в них не решить практических вопросов.

Но — не мудрец поэт и не философ,

в четырнадцати строчках — для поэтов —

всех вечных тем чуть слышный отголосок,

хоть точных не содержится ответов.

Дурс Грюнбайн

Ноябрь 89-го

В тот вечер чья-то жалкая оговорка^[2] перевернула людям всю жизнь.

Кто-то переврал текст — и в момент рухнули священные запреты.

Простым и будничным выглядело это невероятное сообщение

Перед кучей микрофонов и камер.

Таким же было и крушение призраков,

Порожденных больным разумом власти. Впервые

Мы увидели робкие улыбки коммунистических авгуров —

Как у проигравшихся картежников, вдруг осознавших,

Что они натворили, чувствуя свою безопасность и безнаказанность.

Заикаясь от страха, но еще с привычной угрожающей интонацией

Эти старые хрычи объявили, что «сейчас» освобождают нас — своих заложников.

В ту же ночь открылись все шлюзы,

И человеческий поток хлынул на призывный свет той части города,

Которая тридцать лет жила, как осажденная крепость.

И этот поток подхлестнуло лишь одно неправильно прочитанное слово: «сейчас».

Пока железные ворота не успели снова захлопнуться,

Люди ринулись, чтобы смести проклятие, душившее целый народ.

С открытым ртом, на обочине, застыл потрясенный пограничник:

Как теперь жить? Ведь нет больше команд и приказов.

Власть молчала — впервые за много лет.

Под --">