Алексей Владимирович Эйснер - Роман с Европой. Избранные стихи и проза

в паруса.

И скажут мне пронырливые греки:

«Сегодня будем. Скорость семь узлов».

Я промолчу. Ведь в каждом человеке

Бывают чувства не для мертвых слов.

Я промолчу. И загремят лебедки,

Раздастся чья-то ругань, беготня…

А вечером в разбитой старой лодке

На темный берег отвезут меня.

И в ясном небе только что взошедший

Прозрачный месяц будет проплывать,

А на земле какой-то сумасшедший

Песок и камни, плача, целовать…

Но спин не разогнуть плакучим ивам,

Растоптанным цветам не зацвести, —

И разве можно будет стать счастливым,

Когда полжизни брошу на пути?

Нет. Лишь одним бродягой станет больше.

И я пройду, тоской и счастьем пьян,

Всю родину от Иртыша до Польши,

Сбивая палкой кочки да бурьян.

Мое лицо иссушат дождь и ветер.

Но голос дрогнет, нежен и суров,

Когда прощаться буду, на рассвете

Гостеприимный оставляя кров.

И так вся жизнь: убогая деревня,

Курчавый лес, душистые хлеба,

Обедня в церкви маленькой и древней —

Великолепно строгая судьба!

Но никогда не прекратится пытка —

Суд справедливый совести жесток, —

Случайная почтовая открытка,

В далеком поле поезда свисток

Напомнят мне с неотразимой силой

Иную жизнь в покинутом краю,

Друзей заветы, женский голос милый,

Изгнание и молодость мою.

1926. «Воля России». 1928. № 1

ГЛАВА ИЗ ПОЭМЫ

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты…

А.К. Толстой

Распорядитель ласковый и мудрый

Прервал программу скучную. И вот —

В тумане электричества и пудры

Танго великолепное плывет.

Пока для танцев раздвигают стулья,

Красавицы подкрашивают рты;

Как пчелы, потревоженные в улье,

Гудит толпа, в которой я и ты.

Иду в буфет. Вдыхаю воздух пряный

И слушаю, как под стеклянный звон

Там декламирует с надрывом пьяный,

Что он к трактирной стойке пригвожден.

Кричат вокруг пылающие лица.

И вдруг решаю быстро, как в бреду:

Скажу ей всё. Довольно сердцу биться

И трепетать на холостом ходу!

А в зале, вместо томного напева,

Уже веселый грохот, стук и стон —

Танцуют наши северные девы

Приве зенный с бананами чарльстон.

И вижу: свет костра на влажных травах,

И хижины, и черные тела —

В бесстыдной пляске — девушек лукавых,

Опасных, как зулусская стрела;

На копья опираясь, скалят зубы

Воинственные парни, а в лесу

Сближаются растянутые губы

Влюбленных с амулетами в носу…

Но в этот мир таинственный и дикий,

В мир, где царят Майн Рид и Гумилев,

Где правят людоедами владыки

На тронах из гниющих черепов,

Ворвался с шумом по-иному знойный

Реальный мир, постылый и родной,

Такой неприхотливый и нестройный,

Такой обыкновенный и земной!

И я увидел шелковые платья,

И наготу девических колен,

И грубовато-близкие объятья —

Весь этот заурядный плоти плен.

И ты прошла — как все, ему подвластна.

Был твой партнер ничтожен и высок.

Смотрела ты бессмысленно и страстно,

Как я давно уже смотреть не мог.

И дергались фигуры из картона —

Проборы и телесные чулки

Под флейту негритянскую чарльстона,

Под дудочку веселья и тоски…

Вот стихла музыка. И стало странно.

Неловко двигаться, шутить, шуметь.

Прошла минута, две. И вдруг нежданно

Забытым вальсом зазвенела медь.

И к берегам, покинутым навеки,

Поплыли все, певучи и легки;

Кружились даже, слабо щуря веки,

На согнутых коленях старики.

Я зал прошел скользящими шагами,

Склонился сзади к твоему плечу:

Надеюсь, первый вальс сегодня с вами? —

И вот с тобою в прошлое лечу.

Жеманных прадедов я вижу тени

(Воображение — моя тюрьма).

Сквозь платье чувствую твои колени,

Молчу и медленно --">