Борис Петрович Корнилов - Моя Африка

Моя Африка

Под небом Африки моей

Вздыхать о сумрачной России.

Александр Пушкин

Зима пришла большая, завывая,

за ней морозы — тысяча друзей,

и для нее дорожка пуховая

по улице постелена по всей,

не мятая,

помытая,

глухая —

она легла на улицы, дома…

Попахивая холодом,

порхая,

по ней гуляет в серебре зима.

Война.

Из петроградских переулков

рванулся дым, прозрачен и жесток,

через мосты,

на Зимний

и на Пулков,

на Украину,

к югу,

на Восток.

Все боевые батальоны класса

во всей своей законченной красе

с Гвоздильного,

Балтийского,

Айваза,

с Путиловского,

Трубочного…

Все…

Они пошли…

Кому судьба какая?

Вот этот парень упадет во тьму,

и воронье, хрипя и спотыкаясь,

подпрыгивая, двинется к нему.

А тот, от Парвиайнена, высокий,

умоется водицею донской,

обрежется прибрежною осокой

и захлебнется собственной тоской.

Кто принесет назад пережитое?

Шинели офицерского сукна,

почетное оружье золотое,

серебряные к сердцу ордена

и славу как военную награду,

что с орденами наравне в чести?..

Кому из них опять по Петрограду

знамена доведется понести?

И Петроград.

На вид пустой, хоть выжги,

ни беготней, ничем не занятой,

закрылся на замки и на задвижки,

укрылся с головою темнотой, —

темны дома,

и в темноте круглы

гранитные, тяжелые углы.

Как будто бы уснувший безобидно,

забытый всеми, вымерший до дна, —

и даже с Исаакия не видно

хоть лампой освещенного окна,

хотя б коптилкою,

хоть свечкой сальной,

хоть звездочкой рождественской сусальной.

Зима.

Война.

Метельная погода.

Всё кануло в метелицу, во тьму…

Зимою восемнадцатого года

семнадцать лет герою моему.

Семнадцати —

еще совсем зеленым,

еще такого молоком корми —

он в документах значился

Семеном

Добычиным,

из города Перми,

учащийся…

Учащиеся…

Что ж в них!

И дабы не — учащимся? начать,

«Учащийся» — зачеркнуто,

«Художник» — начертано…

Поставлена печать.

А на печати явственное — РОСТА ^[1].

Всё по закону.

Правильно и просто.

Предание времен не столь старинных

дошло до нас преградам вопреки,

что клеили под утро на витринах

плакаты красочные от руки.

Вернее, то была карикатура —

кармин и тушь,

и острое перо,

и подпись сочиненная, что

Шкура

фамилию меняет

на Шкуро.

Или такая:

Гадину Краснова

Сегодня били деятельно снова.

Красноармеец шел, скрипя подсумком,

или в атаку конница пошла, —

под каждым обязательно рисунком

и подпись надлежащая была.

Всё это вместе называлось — РОСТА.

Всезнающа,

насмешлива,

страшна…

Казалось, это женщина,

и роста,

пожалуй, поднебесного она.

Ей видно всё — на юге, на востоке,

ей понимать незнамо кем дано,

где у войны притоки и истоки,

где потушили,

где подожжено.

Она глядела золотым и бычьим

блестящим глазом через все века,

и для нее писал Семен Добычин

Краснова,

Врангеля

и Колчака,

красноармейца,

спекулянта злого,

того, другого, пятого, любого…

Он голодал.

Натянута на ребра,

трещала кожа.

Мучило, трясло.

И всё она — сухая рыба — вобла,

всё вобла — каждодневно, как назло.

Вот обещали — выдадут конины…

Не может быть…

Когда?..

Конины?..

Где?..

И растопить бы в комнате камины,

разрезать мясо на сковороде…

Оно трещало бы в жиру,

и мякоть,

поджаренная впору с чесноком,

бы подана была…

Хотелось плакать

и песни петь на пиршестве таком.

Ему уха приснилась из налима,

ватрушки, розоваты и мягки,

несут баранину неумолимо

ему на стол родные пермяки,

на сладкое чего-то там из вишен,

посудину густого молока

и самовар.

Но самовар --">