Александр Михайлович Кабанов - Бэтмен Сагайдачный

Для молитвы нужно несколько минут,

для молчания — огромная страна.

Знаю, знаю — крысы всех переживут,

а вот музыку не смогут ни хрена.

Серый снег идет волною за волной,

и снежинки, словно буковки из книг.

Это чучело рояля надо мной

поднимает перламутровый плавник.

* * * *

Я выжил из ума, я — выживший, в итоге.

Скажу тебе: «Изюм» и ты — раздвинешь ноги.

Скажу: «Забудь язык и выучи шиповник,

покуда я в тебе — ребенок и любовник…»

На птичьей высоте в какой-нибудь глубинке

любую божью тварь рожают по старинке:

читают «Отче наш» и что-нибудь из Лорки

и крестят, через год, в портвейне «Три семерки».

Вот так и я, аскет и брошенный мужчина

вернусь на этот свет из твоего кувшина:

в резиновом пальто, с веревкой от Версачи

и розою в зубах — коньячной, не иначе.

ВЫГОВАРИВАЯ ИГОРЯ

Январь, пропахший земляникою,

«варенье» варится.

Я выговариваю Игоря —

не выговаривается!

В такую вьюгу привкус ягоды

и спирт из трубочки.

Моргаю Игорю: к соседке надо бы

забросить удочки.

Земля слипается в объятьях клевера,

срывая графики.

И ангелы слетают с сервера —

на север Африки.

И нам откуда-то, верней какого-то…

такси бибикают.

Лишь небо — красное горит от холода

над земляникою.

АФРИКА

Сегодня холодно, а ты — без шарфика;

невероятная вокруг зима —

Как будто Пушкину — приснилась Африка

и вдохновение — сошло с ума!

«Отдайте музыку, откройте варежку», —

ворчат медвежие грузовики.

И чай зеленовый друзьям заваришь ты,

когда вернетесь вы из Африки.

Ах, с возвращением! Вот угощение:

халва и пряники, домашний мед —

А почему сидим без освещения, —

лишь босоногая звезда поймет.

Когда голодные снега заквакают,

шлагбаум склонится кормить сугроб.

«Любовь невидима, как тень экватора», —

сказал намедни мне один микроб.

Неизлечимая тоска арапова!

Почтовым голубем сквозь Интернет:

разбудишь Пушкина, а он — Шарапова,

а тот — Высоцкого — Да будет свет!

2041 г.

На премьере, в блокадном Нью-Йорке,

в свете грустной победы над злом —

черный Бродский сбегает с галёрки,

отбиваясь галерным веслом.

Он поет про гудзонские волны,

про княжну. (Про какую княжну?)

И облезлые воют валторны

на фанерную в дырках луну.

И ему подпевает, фальшивя,

в високосном последнем ряду,

однорукий фарфоровый Шива —

старший прапорщик из Катманду:

«У меня на ладони синица —

тяжелей рукояти клинка…»

…Будто это Гамзатову снится,

что летят журавли табака.

И багровые струи кумыса

переполнили жизнь до краев.

И ничейная бабочка смысла

заползает под сердце мое.

* * * *

Между Первой и Второй мировой —

перерывчик небольшой, небольшой,

ну, а третья громыхнет за горой,

а четвертая дыхнет анашой.

Не снимай противогаз, Гюльчатай,

и убитых, и живых не считай,

заскучает о тебе все сильней —

черный бластер под подушкой моей.

Приходи ко мне в блиндаж, на кровать,

буду, буду убивать, целовать,

колыбельную тебе напевать,

а на прошлое, дружок, наплевать.

Потому, что между первой-второй,

между третьей и четвертой игрой,

между пятой и шестой «на коня»,

ты прошепчешь: «Не кончайте в меня…»

Перестанет истребитель кружить,

как бы это, не кончая, прожить?

Позабудут цикламены цвести,

после смерти — не кончают, прости.

* * * *

Пускай ты — глупая блондинка,

прошедших уровней не жалко,

Любовь — по-прежнему «бродилка»

и бесконечная «стрелялка»,

«стратегия», в которой крейсер

лишен защитных оболочек…

Как много устаревших версий,

о, Разработчик!

И я искал свои аптечки,

мочил инопланетных гадов —

у черной марсианской речки

с базукою и в бакенбардах.

В плену у ядовитых слизней,

не плачь, Наташа Гончарова,

моя игра — длиннее жизни

и, может быть, честнее слова.

НАЕМНИКИ

1.

Пристрою на свои колени что-нибудь пушистое, живое:

щенка «афганца», персидскую кошку, ребенка с другой планеты,

буду гладить, сюсюкая: «Теперь нас двое,

полетели, разогревать котлеты…»

Мой молчаливый друг, маленький иноверец,

--">