Вячеслав Иванович Иванов - Собрание сочинений

«Разбойниками» Шиллера. Прибавлю, что мать
ревниво ограждала меня от частых сношений с детьми соседей,
находя их дурно воспитанными, и приучала стыдиться детских игр.
Она бессознательно прививала мне утонченную гордость и тот
«индивидуализм», с которым я должен был долго бороться в себе
в гимназические годы, и тайные яды которого остались во мне
действенными и в зрелую пору моей жизни.
Девяти лет я поступил приходящим учеником в приготовитель­
ный класс (где мне нечего было делать) московской первой гимна­
зии; выбор гимназии был также обусловлен соображениями эстети­
ческими: она помещалась в красивом старом здании подле тогда
еще не открытого храма Христа Спасителя. Поступление мое
совпало с приездом в гимназию императора Александра II. Этот
приезд отпечатлелся в моей памяти с такою точностью, что я до
сих пор вижу в воображении тень от сабли идущего царя на залитой
12

солнцем коридорной стене, возвестившую за миг его появление; он
прошел через классную комнату, сказав: «здравствуйте, дети», —
и так поглотил собою все окружающее, что я не видел никого из
провожавшей его свиты. Первый учебный год я провел, по болезни,
почти весь дома, а в следующем неожиданно был провозглашен
«первым учеником», каковым и оставался до окончания курса.
Тогда же круто изменился и мой нрав: из мальчика заносчивого и
деспотического я сделался сдержанным и образцовым по коррект­
ности воспитанником, а также обособившимся и вначале даже
нелюбимым товарищем.
Когда я был во втором классе, шла русско-турецкая война; мы с
матерью были охвачены славянским энтузиазмом. К тому же оба
мои брата, артиллерийские офицеры, были на войне, и один из
них, ординарец при самом Скобелеве, приезжал на короткое время,
по военному поручению, в Москву. Я посылал братьям в окопы
письма, полные воинственно-патриотических стихов, которые при­
знал через год детским лепетом. На открытии памятника Пушкину
я стоял, с замиранием сердца, перед закутанною статуей в рядах
гимназистов и был взят на торжественное заседание в университет.
Эта пора была апогеем моей религиозности: я простаивал долгие
часы по ночам перед иконою и засыпал от усталости на коленях.
Мать была недовольна этими крайностями, но деятельно мне не
препятствовала. Со страстью занимался я греческим языком за год
до начала его преподавания. Перейдя в четвертый класс, уже давал
уроки; а в пятом, внезапно и безболезненно, сознал себя крайним
атеистом и революционером.
Этот переворот во мне произошел перед самою катастрофою
первого марта. Все проклинали цареубийц; среди гимназистов
устраивались, по слухам, добровольные союзы для наблюдения за
политическою благонадежностью товарищей. Я терзался в душе,
а порою и открыто гневался, слыша поносимыми имена людей,
которые уже были в моих глазах героями и мучениками. Во внешней
жизни эта эпоха определилась для меня, как начало долгого и
сурового труженичества. Я давал так много платных уроков, что
имел свободу читать и думать только ночью. Учебными занятиями
я мог пренебрегать: учителя тревожили меня единственно для раз­
бора новых текстов à livre ouvert или для общих культурно-истори­
ческих характеристик, предоставляли мне погружаться за уроками
в исправление товарищеских тетрадок, прощали погрешности в
моих латинских и греческих работах за их общий прекрасный стиль
и чувство языка и признавали мои русские «сочинения», всегда про­
читываемые вслух матери, весьма чуткой к чистоте и красоте речи,
образцовыми. Те же ученические сочинения, порой на скользкие
для меня темы, возбуждали удивление друзей, посвященных в тайну
моего миросозерцания, дипломатическою ловкостью, с которою я
умел в них одновременно не выдавать и не предавать себя. Были
13

среди товарищей и такие, которые упрекали меня в лицемерии, а в
добрые минуты выражали уверенность, что в будущем я, в качестве
политического борца, благородно оправдаю возлагаемые на меня
надежды. Мать же была омрачена происшедшею во мне переме­
ною, которой я от нее не таил, и в нашей тесной дружбе стала
обоими мучительно ощущаться глубокая трещина. В ночные часы
поглощал я груды подпольной литературы, где были и старый
«Колокол», и трактаты Лассаля, и многие новейшие издания рево­
люционных партий.
Главный вопрос, меня мучивший, был вопрос об --">