Вера Анатольевна Павлова - За спиной у музыки

себя, других — мучить (в пределе — уничтожать) других. Первые становятся творцами (или сумасшедшими), вторые — тиранами (или сумасшедшими). Первые строят ночлежки на своих костях, вторые — дворцы на чужих. Первым любая награда кажется незаслуженной, вторым любое поклонение кажется недостаточным.

Когда всё только начиналось, начальница говорила С.: «На работе надо больше улыбаться!», редакторы говорили мне: «В ваших стихах мало боли». С. тогда переводил на онкологических операциях, а я писала о счастливой любви.

Когда умирает настоящий поэт, оказывается, что все его стихи — о смерти.

Вывеска:

СЭКОНДХЭНД

ЭКСКЛЮЗИВ

Чем длиннее стихи, тем слабее иллюзия, что они продиктованы свыше: небеса немногословны. К тому же, чем больше скажешь, тем больше соврешь.

А правда, что поэт в России больше чем поэт?

Неправда. Больше, чем поэт, нет ничего.

Не: читатель узнает в стихах то, что его окружает, а: читатель отрывает глаза от книги — и не узнает то, что его окружает.

Тувимская традиция горлового пения разрешает многоголосие только солисту, хор должен петь в унисон, хоровое многоголосие считается фальшью.

Точка в конце стихотворения — это восклицательный знак, вид сверху, по шляпку вбитый одним точным ударом.

Музыка в Нью-Йорке

Центральный Парк, пруд, изумрудный, как суп-пюре из шпината, гренки черепах, беседка у самой воды, в которой мы по обыкновению сидим со своими книжками и тетрадками. Но что это за звуки? Мимо нас медленно проплывает лодка. Тургеневская девушка, пригорюнившись, сидит на корме, а напротив сидит юноша и… Всматриваюсь в отражение, более четкое и подробное, чем оригинал. Да, так и есть: юноша играет на арфе. На маленькой арфе. Спасибо тебе, юноша, — теперь у меня всегда есть готовый ответ на вопрос, какой он, Нью Йорк.

Беседка — та же, день — другой, и погода — другая: шумная оперная гроза, звездный час литавриста. Приходится потесниться: в нашу беседку сбегаются веселые мокрые люди. Ты откуда? — задаем мы основной нью-йоркский вопрос самому веселому из них. Из Италии, — отвечает он. — Я музыкант. — На чем играешь? — На губной гармошке. — Вау! — У меня обширный репертуар. Я играл даже концерт для губной гармошки с оркестром. Дирижировал Темирканов. Знаете такого? Из России.

Музыка, малая моя родина, соотечественники мои, музыканты… Сколько соотечественников встретила я в Нью-Йорке! Даже спортсмен, летавший на роскошных гоночных коньках (парк — тот же, сезон — другой), оказался трубачом Кливлендского симфонического и пригласил нас на концерт своего оркестра.

Пришли на концерт. А это что-то новенькое! В холле к колоннам приделаны стеклянные козырьки, вроде телефонных будок, внутри — наушники. Надеваю, нажимаю на кнопку… Ах вот оно что! Теперь всякий может познакомиться с исполнителями и программой вечернего концерта заранее. И решить, стоит ли тратить деньги на билет (самый дешевый — 25 долларов). А нет денег — послушать музыку прямо тут, в будке. Можно даже ухитриться нажать на кнопку одновременно с ауфтактом дирижера. И выйти на улицу покурить вместе с разодетой публикой из партера. Впрочем, людей в кроссовках в партере не меньше. Сегодня дают ораторию. Открываю программку — и слезы застилают глаза: передо мной — стихи. Стихотворение под названием «Сопрано»: колонка имен и фамилий. Следом — стихотворение «Альты». «Тенора». «Басы». Возле некоторых фамилий — звездочки, отсылающие к сноскам: «иногда тенором», «иногда альтом». Ниже обнаруживается и поименный список оркестрантов. Таким незамысловатым способом оркестровая яма из братской могилы превращается в пьедестал почета, слова «скрипка», «контрабас», «гобой» — в дворянские титулы. Не безымянные солдаты, не пушечное мясо муз — гордые творцы, знающие: человечеству не обойтись без их пум-пум и тили-тили. Вообще в Нью Йорке нет толпы. Вернее, она рассыпчата, как правильно сваренный рис. Каждое зернышко отдельно. Даже в метро в час пик вас никто не толкнет. Но обязательно улыбнется, если встретится с вами глазами. Потому что ни у кого нет сомнений: у каждого есть имя, и оно значится в программке какого-нибудь очень хорошего концерта.

А какой концерт был самым хорошим? Тот, на котором Гидон Кремер прял из кокона скрипки тончайшую серебряную нить, опутывал зал паутиной, и после невозможно было встать, даже — пошевелиться? Или --">