Герхард Майер - Бородино

Герхард Майер Бородино Роман

Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, — то уничтожится возможность жизни.

Лев Толстой «Война и мир»^[1]

«Я не хотел отвечать, Биндшедлер. Потом пришло повторное приглашение. Речь шла о юбилейной встрече. Мобилизовали нас как раз сорок лет назад. Многих и в живых-то уже нет. А встретимся еще раз, годика через три, допустим, так еще меньше останется…» — сказал Баур, шагнул к окну, вернулся к камину, опять к окну, заметил паутинку на ветке форзиции, вновь встал у камина.

«Значит, надо встрепенуться, надо включиться в процесс, освободить 11 ноября, оценить возможность поддержать отношения с друзьями, обменяться воспоминаниями.

И ровно в тот день, Биндшедлер, то есть именно когда была встреча, небо прояснилось. Установился восточный ветер, чем-то вроде запаха истории повеяло над местностью, и понеслись звуки труб, правда, неслышные. Настал ясный день», — сказал Баур. Он притулился к керамической облицовке камина, которая спереди, над топкой, образовывала каминную полку, где стояли три фарфоровые подставки, в двух торчали огарки свечей, в средней свеча полностью догорела.

Солнечные пятна на персидском ковре тем временем слегка побледнели.

«11 ноября я довольно рано прибыл в гарнизонный город. Стал слоняться вокруг техникума (ты же в курсе, я там высотному строительству обучался). К круглому фонтану отправился, к тому, который позади Липовой рощи. Погрузился взглядом в окно гимназии по эту сторону рощи, в котором, как нарочно, отражалось небо. Напомнил себе, что за таким же точно окном наверняка то и дело декламируют стихи, в том числе хрестоматийный стишок Гёте про розочку, и смотрят в глаза гимназистки, отражающие небо, небо над пустошью, где росла та самая розочка», — сказал Баур, заложив руки за спину и уставившись в какую-то точку в глубине сада.

«А потом, Биндшедлер, я зашагал по направлению к Городскому дому — месту нашего заседания. Дойдя до него, я развернулся и вновь направился к техникуму. Не без труда разминулся с целым отрядом бывших. Пересек кампус Высшей технической школы. Пошел своим когда-то обычным маршрутом, когда на переменках гулял. Но обсерватории по пути уже не встретил. Приблизился к вилле торговца сырами. Перед нею встал надолго. Полностью погрузился в мир фонтанов, с трех сторон окруженных фигурами Серебряного века. Лестницу обрамляли каменные ангелы, и я переводил взгляд с одного на другого.

Подумал о как минимум пятидесяти летних курортных сезонах, которые эти ангелы здесь выдержали, не состарившись и даже поз своих не поменяв», — сказал Баур, слегка скрестив ноги.

Я подумал о княжне Марье, о том месте из «Войны и мира» Толстого, где она решается отправиться в странствия. Потом перед глазами поплыли Праценские высоты, где князь Андрей Болконский (ее брат) лежал, истекающий кровью, сжимая древко знамени. И где он впервые в жизни обратил внимание на небо, на высоту, тишину, бесконечность небесного свода. Где он лежал, освободившись от страданий, желаний, надежд, открытый таинствам этого мира.

Я сидел нога на ногу. Смотрел через окно вдаль. Потом стал наблюдать за Бауром, который в данный момент ходил взад и вперед, то и дело посматривая за окно на ветку форзиции, которая вот-вот распустится.

«Когда я вернулся обратно к Городскому дому, Биндшедлер, туда как раз входила группа бывших. Я опознал только одного: Эрнст Шютц, ну помнишь, с которым мы еще вместе школу рекрутов заканчивали.

Поздоровались.

Я стал прикреплять юбилейный значок на воротник с левой стороны. Шютц мне помог. Кто-то протянул мне руку, представился, назвал меня по имени.

„Да-да, привет, Шаад“, — сказал я с радостной улыбкой, а про себя подумал: как бедняга изменился!

Вошли в холл гостиницы. За столиком сидел Фриц Цуллигер, он раздавал пригласительные билеты — за деньги. Фурье стоял рядом с ним, наш любезный служака из третьего полка. Он постарел. Носил усы.

Стояли все вместе, одной толпой.

Привыкали к именам.

„Фриц Хабеггер здесь?“ — спросил я. Мне сказали, что он уже внутри. И ротные пришли, и командиры взводов, вахтмейстеры, капралы, и майор Босхардт — тоже.

Пошли наверх в парадный зал. Столы были составлены в четыре ряда. Впереди — площадка для оркестра. На возвышении — стол в торце наших рядов, там сидели начальники. Третий взвод --">