Жозана Дюранто - Индийская красавица

Жозана Дюранто Индийская красавица

МОЕМУ ОТЦУ

Ж. Д.

Была когда-то на границе Турени и Пуату, неподалеку от Жансе-Сериньи, колониальная лавка.

Стояла она у скрещения двух дорог, расходившихся под прямым углом, — прямые линии к лицу этому краю, одной из колыбелей строгой мысли. Деревушка Лa-Эй-Декарт напоминает об этой здоровой склонности к прямоте суждений, как и утопическое селение Ришелье, строго квадратное, точно площадь Вогезов, вычерченная среди полей.

В колониальной лавке пахло пряностями. И еще чем-то острым. Летом в ней было очень прохладно, да и зимой — не слишком жарко. Торговали здесь всем, что съедобно (и не скоро портится). Имелся в лавке также скромный суровский товар — несколько рулонов ткани. Индийские ситцы темных тонов, отмерявшиеся деревянным метром, который хранился под прилавком. В честь этих-то индийских ситцев на вывеске лавки и стояли слова «A La Belle Indienne» — «У индийской красавицы». Прозвали так и поселок, возникший вокруг нее.

Тамошние жители произносят «La B’lindienne» — Лаблендьен. Ибо нет во Франции говора быстрей и резче, чем в тех краях: здесь нет своего диалекта, однако человек заезжий, француз из другой провинции, подчас выдыхается, не поспевая за каденциями этой речи — меткой, точной, мускулистой, украшенной изящными архаизмами, которые совершенно непринужденно срываются с языка самого неотесанного из местных уроженцев. Стоит ли удивляться, что край разума также и край прекрасного языка?

Крестьяне здесь не прочь посмеяться — смех, без сомнения связанный с превосходным качеством виноградной лозы этих мест: ибо доброе вино живет в добром согласии со смехом, прекрасным языком и разумом.

В прошлом столетии в Лаблендьен все оставалось таким же, как в эпоху Декарта, так что ребенок, родившийся году в 1880, узнавал в школьных книгах вместе с классическим веком и свое собственное время, то, в котором жил он сам и его родня.

Географически изолированная, эта деревня, обязанная своим рождением колониальной лавке, может рассматриваться как своего рода столица, которой, пусть ею и пренебрегли исследователи, присуща тем не менее некая сокровенная культура, оказавшая не слишком, разумеется, широкое, но удивительно мощное влияние.

1

Вечерами, уложив спать детей, учительница устраивалась за круглым столом, где отужинала семья. Всякий раз, когда ей приходилось убирать посуду, чтобы освободить место и наконец приняться за работу, она думала, что это не слишком-то удобно. К тому же круглый стол был ничуть не похож на письменный.

Тем не менее она выкладывала возле керосиновой лампы стопку тетрадей, раскрытых все как одна на нужной странице, пододвигала стул с плетеным сиденьем, усаживалась. Зимой кутала ноги одеялом.

Она сидела правильно. Иными словами, в той правильной позе, которой терпеливо обучала своих воспитанников. Ей были прекрасно известны иллюстрации в книге: правильная осанка, неправильная осанка. Она знала, что такое сколиоз и сифоз. Вот она и держала спину очень прямо, не наклоняясь ни вправо, ни влево. Она не наваливалась на стол, как плохие ученики-растрепы на этих рисунках. Ее собственные волосы, плотно зачесанные назад, обнажали большой квадратный лоб. Она слегка касалась локтями края стола, вновь накрытого теперь ее красной шалью, кое-где запятнанной фиолетовыми чернилами.

Она исправляла ошибки.

У другой давно бы иссякло мужество от этих неизменных, год за годом, грубых ошибок на страницах тетрадей, похожих одна на другую. Но у Маргерит мужества было слишком много, чтобы потерять его хоть на йоту. Ее недовольство выражалось только в странной улыбке, как бы выше всего этого, — по правде сказать, скорее презрительной, нежели снисходительной.

Те же ошибки, если ей случалось их обнаружить в работах собственных детей, вызывали у нее ярость. Это уже было совсем другое дело. Когда ошибались Франк, или Жан, или Эмиль, или Шарлотта, она срамила их. Она обрушивала на них свое негодование и долго преследовала саркастическими замечаниями. Элен и Реее, младших, это пока не --">