Всеволод Бобровский - Падение путеводной звезды

Всеволод Бобровский ПАДЕНИЕ ПУТЕВОДНОЙ ЗВЕЗДЫ

Я взрастал под сенью маленького городка, каких теперь не бывает — красными черепичными кровлями глядел он на парящих ключами птиц, брусчатой мостовой встречал путников, сердечно угощал их в простых, но уютных трактирах и заливисто пел им свою многоголосую песню — из стука лошадиных копыт, из соловьиного свиста, из журчания быстрой речушки, из тяжелого дыхания кузнечных мехов, из крика простоволосых торговок и босоногих газетчиков, из колокольного звона и тревожного гула пароходов. Городок простирался по взморью от утеса до утеса. От других миров его отделял серо-зеленый горный перевал. Пахло тут рыбой и соснами, и только в конце весны западный ветер разносил по окраинам ветхую полынную горечь.

Я вспоминаю свое босоногое, беззаботное детство. Девицы заливисто поют под окнами грустные песни о рыбаках, которые почему-то не возвращаются. Дед, шамкая, рассказывает историю об Оленьем Боге, который живет в горах и развешивает непослушных детей на деревьях вверх ногами. Старуха-прачка протягивает мне потертую монету за ведро воды, которое я притащил для нее из колодца. Пес прыгает за поленом в воду и затем приносит его мне, деловито фыркая и отряхиваясь. Мужчины жгут в порту костры, ожидая бури, о чем-то взволнованно шепчутся и, лишь завидев меня, гонят домой.

Я вспоминаю отца. Он невысокий, крепкий и весь пшенично-белый. У него белые брови, белая борода и белые волосы. Он взвешивает товары в лавке, отсчитывает сдачу, промокает пот кружевным платком. По субботам он пьет с дядей пиво, закусывая его соленой рыбой. Крошки вязнут в его бороде. Он ласково усмехается, глядя на меня, и называет по имени.

Я вспоминаю мать. Чаще всего — как она умирает. Она совсем бледная, а я сижу у нее на коленях и реву. Мне хочется крикнуть что-то вроде: «Мама, плохая, глупая мама, не уходи, ты мне так нужна!» Но я знаю, что она и сама не хочет уходить. Отец мне все объяснил. У мамы чахотка, а от этого просто так не поправишься. Мама улыбается и гладит меня по голове, хоть это и дается ей с трудом. В уголке всхлипывает бабушка. В другой комнате толкутся те, кто пришел попрощаться. Маму все любят, и никто не хочет ее отпускать. Однажды отец показал мне на звезды и сказал, что мама там, вместе с ангелами. Тогда я ему поверил. Скажи он мне это сейчас — я, пожалуй, поверил бы снова.

Я вспоминаю брата. У него длинные волосы и задиристый взгляд. Будь я постарше — непременно бы его отлупил, но он такой рослый и сильный, что мне и за всю жизнь не наверстать. Он бегает за той глупой соседской девчонкой, а она ведь совсем некрасивая, и нос у нее длинный. Кроме того, он взял моду курить, а братская солидарность не позволяет мне рассказать все отцу. Он обращается со мной как с ребенком, и мне это не по душе.

Я вспоминаю сестру. Вспоминаю, как она пела мне колыбельные, когда я не мог уснуть, как качала меня на руках, когда у меня болело ухо, и я тихонечко ныл, уткнувшись лбом ей в ключицу. Вспоминаю, как ловко она управляется с лодкой, ведя ее вдоль косы, а я сижу и черпаю ладошками соленую воду. Вспоминаю, как она беззвучно рыдает, бросая мамины вещи в погребальный костер, как держит меня на руках и закрывает глаза теплой, пахнущей душистым мылом рукой. Моя сестра — самая красивая на свете и она не должна достаться этому моряку. Уж я-то знаю, как его отвадить. Подкараулю в порту и забросаю булыжниками, которые я заготовил еще на прошлой неделе, отковыряв из мостовой и припрятав между лодками. Или натравлю на него моего пса, пока он еще не совсем одряхлел. Ему уже одиннадцать лет, почти как мне.

Потом брат ушел на службу, отец продал лавку и купил другую, вдвое шире и просторнее, я подрался в школе, рассадил себе руку об забор в городском саду, бабушкиных коров изморило, сосед-пьяница утонул в колодце, сменился брандмейстер, в соседнем городе прорвало плотину, а из нашего исчезли голуби и воробьи, у меня появился велосипед, мой пес сбежал, я поссорился с лучшим другом, выпил первый стакан вина и, наконец, влюбился.

Она была кудрявой, тонкорукой и ни на кого не похожей. При виде ее у меня больно сжимало грудь, становилось тяжело дышать; и в то же время сладостное томленье, которое я испытывал, проводя без сна предрассветный час, оправдывало все эти муки. На щеках у нее красовались изящные ямочки, она очаровательно смеялась и весь мир, казалось, смеялся вместе с нею. Над моими франтовскими --">