Маргарет Этвуд - Пенелопиада

Маргарет Этвуд Пенелопиада

Посвящается моей семье

рожденный Лаэртом!

Ты жену приобрел

добродетели самой высокой […]

Да! Между смертными

слава ее добродетели вечно Будет сиять на земле.

И на полные прелести песни О Пенелопе разумной

певцов вдохновят олимпийцы.

Одиссея, XXIV, 192–198

Так он сказал и, канат корабля

черноносого взявши,

Через сарай тот канат перебросил,

к столбу привязавши.

После вздернул их вверх,

чтоб ногами земли не касались. […]

И под петлями сетей

ужасный покой их встречает, —

Так на канате они

голова с головою повисли

С жавшими шею петлями,

чтоб умерли жалкою смертью.

Ноги подергались их,

но не долго, всего лишь мгновенье.

Одиссея, XXII, 465–473

I Презренное искусство

С тех пор как я умерла — стала такой, как теперь: бескостной, безгубой, безгрудой, — я узнала кое-что, о чем предпочла бы не знать, как бывает, когда подслушиваешь под окном или вскрываешь чужие письма. А вы хотели бы читать мысли? Не советую.

Сюда, под землю, каждый приходит с мешком, вроде тех мехов, куда упрятывали ветра, только наши мешки набиты словами — словами, что ты высказал сам; словами, что ты услышал; словами, что были сказаны о тебе. У одних мешки тощие, у других — огромные; мой не так уж и мал, хотя слова в нем большей частью — о моем знаменитом супруге. «Как он водил ее за нос!» — говорят одни. Да, это он умел — водить людей за нос. «И все сошло ему с рук!» Верно, он и это умел — выходить сухим из воды.

Как ему удавалось внушать доверие! Многие верили, что его версия событий и есть истинная — ну, плюс-минус парочка трупов, прекрасных соблазнительниц и одноглазых чудищ. Даже я ему верила — временами. Я знала, что он каверзник и враль, но думала, что уж меня-то он избавит от своих врак и каверз. Или я не хранила ему верность? Или я не ждала столько лет, отвергая все — почти неодолимые — соблазны? И во что я превратилась, когда эта его официальная версия получила признание? В назидательную легенду! В розгу, чтобы учить других женщин! Отчего те не способны на такую преданность, такую надежность, такое самопожертвование, как я? Вот о чем запели все в один голос — все эти рапсоды и сказители. «Не надо мне подражать!» — пытаюсь я докричаться до вас — да, до вас, слышите? Но, когда я силюсь это выкрикнуть, слышно лишь уханье совы.

Само собой, его изворотливость, его лукавство, плутоватость, его… как бы это сказать… неразборчивость в средствах бросались в глаза, но я предпочитала не замечать их. Я держала рот на замке, а если открывала — только чтобы вознести ему хвалы. Я не спорила, не задавала неудобных вопросов, не копала слишком глубоко. В те дни я мечтала о счастливой развязке, а вернейший путь к счастливой развязке — не отпирать дверей и мирно спать, пока бушует буря.

Но, когда буря миновала и жизнь потекла уже не так легендарно, я обнаружила, сколь многие смеются надо мной за глаза, — и как они потешаются, как отпускают шуточки на мой счет, и невинные, и грязные; как из меня лепят сказку, а то и несколько, и совсем не таких, какие мне хотелось бы о себе услышать. Что может женщина поделать с постыдной сплетней, разлетевшейся по свету? Попытайся она оправдаться — и любые ее слова прозвучат подтверждением вины. Так что я предпочла подождать еще.

Но теперь, когда все рассказчики выдохлись, настал мой черед. Теперь я сама расскажу сказку. Решиться на такое мне дорогого стоило: стряпать побасенки — презренное искусство. Забава для старух и бродячих попрошаек, слепых певцов, служанок да детворы — всяких бездельников, которым времени не занимать. Когда-то меня подняли бы на смех, вздумай я строить из себя рапсода: жалкое это зрелище — аристократка, опустившаяся до возни с искусством; но сейчас-то какое мне дело до общественного мнения? Мнения общества, собравшегося здесь, под землей? Мнения теней? Отголосков? Так что решено — я спряду свою нить.