рыбном ресторане, зависла над картой меню. Там значились морские гребешки…

Лешки уже не было на свете, незачем и некому было хранить странную кулинарную верность, и я заказала это блюдо… Мне принесли большую праздничную тарелку с горсткой чего-то невнятного посередине. Очень красиво сервировано… Нет, не доела я этого. Чепуха какая-то. Ничего похожего на незабвенный наш королевский ужин…

Пресс-папье Чехова

В моей жизни он сначала появился – человеком. Просто я уже прочитала всю библиотеку приключений с нижних полок, поднялась на цыпочки и потянула с верхней полки крайний том, из целого ряда серых обложек под номерами. Книга выпала – спиной – мне в руки, раскрылась посередке, и я прочитала то, на что взгляд упал:

«Водовоз где-то украл сибирского котенка с длинной белой шерстью и с черными глазами и привез к нам. Этот котенок принимает людей за мышей; увидев человека, он прижимается брюхом к полу, делает стойку и бросается к ногам. Сегодня утром, когда я шагал из угла в угол, он несколько раз подстерегал меня и бросался «а-ля тигр» на мои сапоги. Я думаю, что мысль, что он страшнее и сильнее всех в доме, доставляет ему высочайшее наслаждение».

У меня к тому моменту недели три, как пропал любимый кот – наверное, хулиганы убили, – поэтому писатель А. Чехов купил меня всю целиком, сразу, и с потрохами.

Мне было лет десять, я еще не знала, что читать чужие письма – скучное занятие; что неохота заглядывать в комментарии и выяснять, кто такой П. Р. или Б. О. и в каком году провалилась такая-то постановка такого-то театра… Я просто читала все подряд, пробегая неясности, кружа подолгу над чудесными картинками, возвращаясь к смешному – там было много смешного («Лика! Кукуруза души моей! Кланяюсь вашей коробочке с пудрой и завидую вашим старым сапогам, которые каждый день видят вас!»), – кружа, как привязанная к колышку коза, выедая доступную травку, добывая в этих письмах себе пропитание, обживая мир друзей, родственников, корреспондентов, возлюбленных писателя А. Чехова; упиваясь ни с кем и ни с чем не сравнимой интонацией его голоса: достоинство, ирония, сердечность… и поразительная притом серьезность к жизни.

Часто представляла себе, как он писал эти письма: длинными строками, подряд, чуть наклонным почерком… Представляла: вот доходит до конца страницы; не глядя, протягивает руку к пресс-папье и привычно прокатывает его по невысохшим фразам, прежде чем перейти к следующему листу…

Удостоверяю: задолго до того, как приняться за короткие рассказы, я знала о жизни этого писателя ВСЁ – не в смысле дат, а в самом наиточнейшем смысле – его настроений, привязанностей, движений его сердца.

Это потом, спустя годы, я многое позабыла и, конечно же, сейчас возвращаюсь прежде всего к его прозе.

А в десять-одиннадцать лет я была настоящим знатоком чеховского характера, его привычек (когда пили чай в Мелихове, где копали пруд, где принимали больных и чем угощали гостей на Пасху), его обязательств, его сердечных предпочтений. Привязана я была к этому человеку невероятно. Всегда боялась подобраться к последнему письму… Плакала на сноске: «последнее письмо А. П. Чехова»…

Я росла и росла, все время возвращаясь к тем или иным из них, минуя забавно-юношеские, прикипая к какой-нибудь странице, на которой, уже больной и усталый Чехов, объясняет писательнице Шаровой – как выстраивать фон произведения, как собирать героев в финале, дабы читатель припомнил их всех…

Прежде чем прочесть его серьезные вещи, я знала многое из его внутреннего писательского манифеста. «В разговорах с пишущей братией я всегда настаиваю на том, что не дело художника решать узкоспециальные вопросы. Дурно, если художник берется за то, чего не понимает… Художник наблюдает, выбирает, догадывается, компонует – уже одни эти действия предполагают в своем начале вопрос…»

Прежде чем прочесть, скажем, «Крейцерову сонату» Л. Н. Толстого, я досконально знала все, что думал о ней Чехов.

И позже, читая и перечитывая весь корпус его произведений, я зависала совсем не над теми, которые предлагала ученикам школьная программа. Вдруг на таинственном сценическом круге предпочтений выплывал незаметный удивительный рассказ «Невеста», научивший меня по-разному использовать и освещать одну и ту же фразу в тексте; или совсем по особому раскрывался рассказ «Именины» с поразительной сценой рыдающего в финале героя-циника… Или

--">