Сергей Николаевич Есин - Твербуль, или Логово вымысла

чем псы из критического цеха, эти недоделанные собаки, стремящиеся стать писателями. Не получается, миленькие! Для этого с сердцем и судьбой надо родиться!

Мне никогда не забыть этих минут репетиции, этого сплетения слов, сплетенья рук. Повторится ли подобное сегодня вечером, или оно возникает, даже в актерской игре, единожды в жизни? И откуда, если это игра, появляется вдруг мелкая и непрерывная, будто тебя подсоединили к электричеству, дрожь? Нет, вы мне сыграйте и сымитируйте такое! Ну, что же, как никогда прав Пастернак: так сплеталась игра и судьба. Все та же сила, которая заставляет и учит меня летать, немедленно надела на меня черный фрачный костюм на манер Марлен Дитрих. Алый жилет, алый галстух в боковом нагрудном кармане. У Сани по мановению руки оказался белесый вологодский чуб и худая длинная шея, высовывающаяся из желтой рубашки. Как жутка не только смерть, но и чужая жизнь. По волшебному мановению сплелось: два текста - текст поэта и текст мальчишки, текст влюбленного и текст блудодея. Попробуй расчлени их, попробуй их соедини? Я соединила. Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий...

Через два часа я выйду на дощатый помост, в центре которого установлен шест для стриптиза, и мы покажем эту сцену. Жадными и любящими своими руками я потяну через голову яркую желтую рубашку. Волосы белые, выцветшие, как вологодский лен, и волосы черные, как у молдавской цыганки. Обнаженное тело - словно куски парчи. Как я люблю тебя, Саня! Как я люблю твою шею, твои руки, каждый волосок на твоей груди. Как я люблю, когда ты аккуратно по-деревенски снимаешь с меня мою одежду. Как ты расчетливо медлителен и точен, как во время замедленных съемок. А электричество по-прежнему подключено к моему телу, и его бьет дрожь, даже при простой мысли о тебе. Дрожь, которую на подмостках по желанию не сыграешь... Мы медленно, до самого конца покажем зрителю, сидящему с открытым ртом, всю сцену и, если надо, покажем ее до самого конца, до финала. Мне не привыкать ни к чему, я, готовая на все, наклонюсь, опершись на шест для стриптиза, перед молодым и на все готовым фавном ... Писатель хоть как-то должен зарабатывать, чтобы писать дневники, пьесы и стихи.

О, Пьеро!.. О целый сонм увлечений великого поэта! Тени, сохранившиеся в жизни только потому, что они соприкоснулись с судьбой поэта и оставили в его стихах и дневниках свой птичий след. Что же первично, поэзия или любовь? Нет и никогда не существовало продажной любви, продавалось только тело, а душа молчала, содрогаясь...

Я лечу и, словно во время детской игры "в салочки", пятнаю пролетающие мимо облака. Я лечу в московско-лужковском, еще не приватизированном небе, полном угара и канцерогенных выхлопов. Я лечу среди смрада фаст-фуда и формалина, которым накачивают, чтобы дольше хранились покойники, среди клубов поднимающейся с земли летней пыли и в сонме коротковолновых излучений. Я лечу среди тысяч телефонных разговоров по мобильной связи и десятка электрических потоков, направляемых, как диверсия, в телеприемники обывателей. Я лечу над новыми зданиями, над еще не обрушившимися куполами и старыми, еще не захваченными кладбищами и рынками. Я лечу, молодая влюбленная женщина, со своей непростой и не нужной никому литературой. Я вспоминаю, разгоряченная горячим воздухом конца дня, бьющим мне в лицо, только что случившееся и все не могу успокоиться, чтобы перейти в другой ритм. В ритм сосредоточенной жизни писателя, который будет теперь преследовать меня всю жизнь. Я понимаю, что в моей традиционной для многих студентов Лита повести, - о самом Литературном институте и жизни в нем, - довольно уязвимый конец. Какая-то вязкость наступила с приходом классиков, слишком много литературных реминисценций, совпадений, внутренних цитат. Да и вообще, что хочет писатель, что предлагает ему судьба для воплощения, - только собственные знания о самом себе. Каждый пишет, как он дышит. Я понимаю, что ни к чему здесь под финал и рыдания горнов, и всякие цитаты, но я постоянно задаюсь одним и тем же вопросом. Откуда? "Ели, пили шабли, и глинтвейн, и кофе без цикория. Поехали все вчетвером на одном извозчике под капотом, и все целовались, будто в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика...Нашел, что его fort - это нос, очень Пьеро et bien taille, что приметные на ощупь щеки и губы, так раскритикованные Нувель, умеют отлично целовать... Доехали до нас, а сами поехали к Нувель. Павлик был до утра. Утром насилу его добудился". Чушь или пошлость? И мне, --">