Джон Бэнвилл - Кеплер

Джон Бэнвилл Кеплер

Preise dem Engel die Welt…^[1]

Райнер Мария Рильке «Дуинские элегии»

I MYSTERIUM COSMOGRAPHICUM^[2]

Иоганнесу Кеплеру, уснувшему в брыжах, приснилась разрешенной тайна мирозданья. Он бережно объемлет ее умом, как обнял бы руками нечто небывало хрупкое, бесценное. О, только б не проснуться! Пришлось, однако. Фрау Барбара не без злорадства дернула его скверно обутую ногу, и вмиг разбилось дивное яйцо, только чуть белка осталось да скупые координаты битой скорлупы.

И — 0,00429.

Он замерз, окоченел, во рту со сна был мерзкий вкус. Открывши один глаз, застукав жену за новым покушением на его болтающуюся ногу, лягнул ее легонько по костяшкам пальцев. Она на него полыхнула глазами, и под натиском этих глаз он дрогнул, стал сосредоточенно теребить поля заемной шляпы. Регина, маленькая падчерица, стрункой вытянувшись рядом с матерью, вбирала эту небольшую стычку привычно тихим взглядом. Тут младший Браге — Тиге — сверху свесился к каретному окну, темноволосый, бледный, сырой, нескладно тощий, хитроглазый.

— Прибыли, милостивый государь, — и ухмыльнулся. «Милостивый государь» — скажите. Кеплер украдкой отер рукавом рот, на трясущихся ногах вылез из кареты.

— Ах.

Замок Бенатек глянул на него — огромный, равнодушный под февральским солнцем, больше даже той черной тучи, что пригнетала Кеплера на всем пути от Граца. В мешанине мыслей взбух и осел пузырь тоски. Мэстлин, сам Мэстлин обманул; чего уж ждать от Датчанина, от Тихо Браге? В глазах мутилось от набежавших слез. Ему ведь нет и тридцати; душою он намного старше. Но вот он потер глаза, оглянулся вовремя, успел увидеть, как кавалерист Тейнагель, белокурая бестия во всей ездовой оснастке, брякнулся со вздыбившегося коня плашмя в разъезженную слякоть, и в который раз подивился благости жизни, столь тороватой на мелкие утехи.

Еще утешило, что невозмутимое величье Бенатека было лишь каменный декорум, не более: пройдя в ворота на мощеный булыжный двор, пятерка путников попала в форменный бедлам. Трещали доски, стучали кирпичи, свистели каменщики. Прижавши уши, выворачивая морду под непосильной ношей, орал и орал осел. Тиге широко повел рукой, представил: «Новый Ураниборг!», расхохотался, и, когда, пригнувшись, они проходили под низкой гранитной притолокой, счастье, настоянное на остатках давешнего сна, стояло у Кеплера в горле. Вдруг и не зря явился он в Богемию? Вдруг да и создаст здесь великое творенье, обуздываемый личностью, куда огромней и безумней, чем он сам?

Прошли на следующий двор, поменьше. Здесь не шло никаких работ. Снег ржавыми заплатами лежал в щелях и на карнизах окон. Сноп солнца отдыхал на желтизне стены. Все было тихо — было, пока, словно камень в тихий пруд, не плюхнулся из тени арки некто — карлик, с огромными руками и головой, с малюсенькими ножками, горбатый. Осклабился, изобразил поклон, когда они шли мимо. Фрау Барбара схватила за руку Регину.

— Бог в помощь, господа хорошие, — слабенько пискнул карлик и не удостоился ответа.

Через обитую гвоздями дверь вошли в зал, где горел огонь. В красноватых сполохах бродили тени. Кеплер отпрянул, жена дышала сзади ему в ухо. Они, застыв, смотрели. Неужто их отправили в людскую? За столом подле огня сидел смуглый усач и жадно ел. Сердце у Кеплера стукнуло и покатилось. Он был наслышан о причудах Тихо Браге, — конечно, тот способен здесь обедать, конечно, вот и сидит, собственной персоной, великий человек. Но он ошибся. Усач поднял взгляд, сказал сынку Тихо:

— А! Вернулся. — Он был итальянец. — Ну, как там, в Праге?

— Кисло, — юный Тиге пожал плечами. — Кисло на мой взгляд.

Итальянец наморщил лоб.

— A-а, я тебя понял, понял. Ха.

Кеплеру становилось не по себе. Кажется, ему могли бы оказать прием получше. Что это — его нарочно унижают или так водится у аристократов? Напомнить им, кто он такой? Нет-нет, получится ужасная неловкость. Но Барбара вот-вот начнет его пилить. Что-то мазнуло его, задело, он вздрогнул. Карлик, войдя бесшумно, встал перед астрономом, невозмутимо обозрел потерянное белое лицо, близорукий взгляд, обшарпанные штаны, мятые брыжи, руки, тискавшие шляпу с пером.

— Господин математик, если не ошибаюсь. — И поклонился. — Милости просим, милости просим. — Как будто он хозяин дома.

— А это, — вступил юный Браге, — Йеппе, отцовский шут. Своего рода священная --">