Александр Николаевич Самохвалов - Май

Александр Самохвалов Май

Рисунок Валерия Толкова

Этот рассказ написан совсем молодым человеком, который впоследствии стал известным художником, — Александром Николаевичем Самохваловым.

В 1918 году Самохвалов вместе с другими студентами Академии художеств участвовал в «великом аврале» — массовом изготовлении революционных лозунгов к празднику Первое мая. Сроки были минимальны, и, казалось бы, немудреная эта и чисто ремесленная работа была превращена в истовое творчество, в трудовую страсть, одержимость, в напряженный поиск молодыми художниками самых выразительных и острых плакатных средств, о чем взволнованно и лаконично повествует Самохвалов, идя «по горячим следам» событий. Его рассказ типичен для прозы 20-х годов не только своей темой, но и изощренной, динамичной формой — отрывистые, замкнутые фразы, образующие смысловые ступени, ритмические повторы, «безглагольность».

Но годы, прошедшие с того «яркого праздника революционных буден», сместили художественный акцент рассказа. Современному читателю он любопытен и дорог именно как взволнованное свидетельство очевидца, заметившего немало неожиданных, укромных черточек революционного бытия.

Рассказ во времени все более «документализуется», а эффектная игровая форма вносит в него дополнительные оттенки той же документальности — воспроизводит стремительный, лихорадочный темп первых революционных лет, открытый пафос труда и острое, тревожное, головокружительное чувство резкого обновления жизни, которое неотделимо от существа революции.

НЕВА КИПЕЛА ЛЬДИНАМИ.

Льдины, как тюлени, лезли на гранит.

А над городом был компресс теплый, мокрый…

Должен прийти май.

Уже объявлен «великий аврал». Нужно, чтоб город к великому празднику был несказанно прекрасен.

И сначала нельзя было сказать, где объявился аврал. Где-то по коридору, в третьем или четвертом его отражении по этажам.

Спрашивали один другого, но никто не знал в точности.

Открыли громадный зал, который был долго заперт.

Не зал, а коридор, только круглый, кольцом, и назывался он — циркуль^[1].

Как войдешь — потеряешь и север, и юг, и не будешь знать, в каком ты месте. А пока идешь, в груди нарастает нетерпение: когда же, черт возьми, это кончится?! А конца и не видно.

С утра весь пол в красном. Кто-то натащил, набил гвоздиками. Красное бьет в глаза, и в сводах — поджог.

А к полдню на красном — буквы. И начинают знать, чего хочет красное:

— Чтобы соединились пролетарии всего мира!

— Чтобы всю власть Советам!

— Чтобы за диктатуру пролетариата!

— Чтобы против варварства империалистов!

Против монархии!

Против буржуазного государства!

Против собственности на средства производства!

Против всех форм классового гнета!

К полдню своды сделались красными.

Над красным склонялись студенты с кистями, капали краской и в красном отражались буквами и знаками труда: молотами, серпами, шестернями, наковальнями.

Так в первый день было до двенадцати.

Во второй — до трех.

Потом всю ночь.

Еще ночь.

Потом пришли солдаты и уносили красное с буквами и знаками революции.

Прибивали знамена к древкам.

Ждали. Спали на полу. В циркуле. В коридорах. Во всех этажах.

Их будили. Они вскакивали и уносили красное. Друг за другом, караванами. Серое, красное, черное, красное… цепью.

Снова спали на плитах, на красном, на краске, на окурках, на плевках. Клубками серыми. В сером — хлястики с медными пуговицами.

Стало холодно. Двери не закрывались уже. В них уходило все красное.

Весь город покроют красным.

Весь мир.

И ночь наконец прошла. Последняя ночь великой работы.

За труд давали пайки. Кто не работает, тот не ест. Кто хочет больше есть, тот больше работает.

Один студент хотел больше есть и не спал четыре ночи. Был длинный, тощий и черный, долгоносый. Он снял сапоги и бегал в чулках, чтобы не замарать красное. У него свело спину, и он не мог разогнуться. Его хотели выпрямить, но он орал от боли — тогда бросили.

И он бегал, согнувшись, носом вперед, глаза вылуплены от напряжения. Как баба-яга в синих диагоналевых брюках.

Тут бегал еще Петя в --">